Эрнст Саломон - Вне закона

Там было задание. И было лишь одно единственное преступление — не выполнить его. Широким и открытым было поле, на котором разыгрывалась борьба бога и демонов. И пройти сквозь это поле, будучи вооруженным последним усердием воли, веры, будучи готовым принять решение, только это одно могло означать теперь требование к одиночкам.

Я заснул совершенно утешенным.

Пять лет подряд у меня каждое утро было одно и то же чувство — это самый унылый, самый безнадежный и самый тусклый день, который я могу пережить. Пять лет у каждого дня был свой смысл только вследствие того, что он проходил, каждый день был только еще одним шагом к первым дням свободы. Пять лет мои мысли крутились вокруг этого первого дня, вокруг первых двадцати четырех часов и их невыразимого содержания из солнца, простора и жизни.

Резкий звук колокола на здании администрации внезапно ворвался в мои сны. Испуганно я услышал его жестяное эхо, которое оскорбительно разрывало тяжелый воздух. Усталый и разбитый я поднялся, тупо посмотрел на черные стены, на серый разделенный решетками четырехугольник окна. Я думал, как можно было бы оживить день. Вероятно, врач на пять минут мог бы зайти ко мне. Я мог бы попросить у него снотворное. Я побрел к окну и опустил вниз откидную створку верхней форточки. Но волна холодного воздуха не смогла прояснить мне голову, которая была еще так тяжела после этой ночи с ее беспорядочными гримасами, ее вонючим потом, ее тухлым дыханием, что любая мысль вызывала боль. В коридоре щелкали двери, стучали деревянные башмаки уборщиков, дребезжание железных котлов смешивалось со скольжением корзинок для хлеба. Я ощупью искал дорогу к параше, с трудом поднял ее из каркаса и с затаенным дыханием стал у двери. Параша была полна, крышка плавала в наполненных водой канавках. Я прижал рот к щели двери и всасывал в себя прохладное дуновение коридора. В замок вставили ключ. Надзиратель включил свет, который ярко ударил мне в моргающие глаза. Я поставил парашу перед дверью и взял хлеб грязными пальцами. Дверь захлопнулась, я сунул руки и ноги в одежду, в серо-белую полосатую робу, в массивные сапоги. После того, как я быстро умылся в узкой миске, я, как каждый день, убрал камеру, откинул наверх железную кровать на стене, и уселся на табуретку. Я ел хлеб, постепенно жуя, только для того, чтобы не жевать табак на голодный желудок. И мне нужно было поторопиться с выполнением моей нормы. Шестьдесят пять метров лыка, которые я должен был сплести, занимали целый мой день. Шестнадцать тысяч раз я должен был сделать рукой одно и то же движение; если я в конце месяца снова сделаю на шесть норм меньше положенного, то директор, который, впрочем, не мог решиться наказать меня за неудовлетворительную работу, мог бы заставить клеить бумажные пакеты, а эта работа была еще более отупляющей. Влажное, затхлое лыко красило мои пальцы. Ко мне доносились перепутанные шумы из коридоров и административного здания; колокол звучал резко и разделял день. В половине десятого, когда я услышал, как ключи звенели все ближе к моей двери, я, усталый и раздраженный, встал с табуретки и повязал себе шарф для прогулки. Вошел надзиратель, я вышел и пошел привычным путем на расстоянии восьми шагов за соседом по камере. У административного здания с достоинством стоял начальник охраны. Увидев меня, он склонился над перилами и сказал: — Дайте мне вашу трудовую книжку!

Трудовую книжку в неурочное время требовали от заключенных только тогда, если прибыло решение об их помиловании. Я испуганно остановился и посмотрел на начальника охраны. Он продолжал стоять неподвижно, только барабанил, нетерпеливо, как мне показалось, пальцами по перилам. Я повернул назад с пустым сердцем, вернулся в камеру и принес трудовую книжку. Начальник охраны взял ее, подержал короткое время, потом засунул в карман и исчез.

Я спешно потрусил за другими по длинным коридорам.

Тесный двор с высокой стеной открывался передо мной. Декабрьское солнце было холодным, и ветер свистел вокруг углов. Я постоял одну секунду на высоте лестницы, как всегда, и увидел тонкую полоску мира, которую можно было здесь видеть только с этого места — полоса луга, шоссе, расплывающиеся, пустынные холмы.

Тут охранник схватил меня за руку: — Вам нужно еще раз прийти в администрацию! В административном здании стоял директор с торжественным лицом. Я едва ли мог дышать.

Директор смотрел на меня испытывающим и холодным взглядом. Я остановился перед ним, уже почти удовлетворенный тем, что я, очевидно, снова обманулся. Директор сказал: — Я должен сообщить вам радостную новость… — Когда, когда…? — закричал я. Директор, улыбаясь, протянул мне руку и сказал: — Вы можете быть освобождены в одиннадцать часов.

Я взял себя в руки. Одну секунду я медлил, все же, потом я пожал протянутую руку. Я повернулся, шатаясь, и пошел, спотыкаясь, вниз по лестнице, а затем почти с закрытыми глазами побежал к своей камере. Там стоял начальник охраны, он открыл дверь, взял меня за запястье и сказал: — Пульс 250!

Я не мог образумиться. Я бросал свои вещи, книги, тетради, картины, письма в один ящик, потом из этого ящика в другой, и только смутно чувствовал, что этот хлам включал в себя все, что в течение пяти лет только и представляло для меня ценность и радость. Дверь долго открывалась и закрывалась. Весь медлительный бюрократический аппарат тюрьмы, скрипя и кряхтя, пришел в движение, чтобы выплюнуть меня. Мне нужно было сложить вещи, искупаться, произвести расчет, меня должны были побрить; я бежал из камеры в каптерку, из каптерки в канцелярию; я вслепую бежал мимо охранников и видел, что заключенные, которые встречали меня, смотрели на меня точно так же, как я сам из года в год смотрел на освобожденных и помилованных, с враждебной завистью. Я вдруг стал чужд им, исключенным из их сплоченной общности. И у меня было как раз ровно столько времени для самоконтроля, чтобы устыдиться того, что и они вдруг стали для меня, также и для меня, постыдными, гадкими, отверженными, презираемыми. У меня было как раз ровно столько времени, чтобы почувствовать, как обманутое сердце стучало в мозг, и как мозг сердито отодвигал в сторону то, что трепетно хотело выйти на поверхность. Разные мелочи заполняли меня и оставляли сознанию только глухое, завуалированное чувство. В принципе, у меня был страх. Страх свободы? Страх перемены, освобождения из оцепенелой неподвижности?

Но растворялась ли эта скованная неподвижность на самом деле? Да, она расслаблялась, но она переходила не в радость, она переходила в движение, в дрожащее, спешное, нервное движение, как будто я больше не должен был пропустить ни секунды, как будто каждое мгновение теперь стало важным, несло в себе разнообразие мира, наполняло все мое бытие и не оставляло места для ясного ощущения и желания. Когда это было, что я уже стоял в этом огромном напряжении, что я переживал, переживал глубоко и интенсивно и, все же, не пришел к настоящему переживанию? Тогда, перед первым боем?