Семен Шмерлинг - Горячий осколок

Но "юнкерс" уходил. Он не кренился, за ним не тянулся дымный хвост. Испытывая досаду, Якушин проводил его пристальным, твердым взглядом.

Он не знал, что впервые наблюдает за противником как настоящий солдат.

* * *

Прошло несколько минут после бомбежки. Испытывая душевную легкость и радостное удивление - жив и невредим! - Алексей вместе с другими шоферами, ломая ногти, сдирал с "ЗИСа" полыхающий брезент, осыпал пригоршнями пыли тлеющие борта "газика", помогал закатить в кузов свалившуюся бочку солярки.

"Юнкерсы" сильно потрепали колонну, но не разгромили ее, как думал Якушин. Она оживала гудением автомобилей, командами, криками, бранью, стонами и хлопотливой возней людей. Они укладывали на машины убитых, бинтовали раненых, грузили разбросанное взрывами имущество. Все спешили оставить это проклятое место.

Торопился и Бутузов. Его задерживало ранение Курочкина и повреждения, которые получил трофейный тягач.

Курочкин был ранен легко. Маленький, со школьное перышко, осколок, видимо, на излете пропорол шинель и гимнастерку, впился в предплечье и застрял в мякоти.

- Бежал? - строго спросил Бутузов, поддевая осколок острием ножа.

- А вы видели? Докажите! - Бледнея, Курочкин отвел глаза от узкой кровоточащей ранки.

- И чего ради запрыгал как козел? Якушин, совсем зеленый, и тот лежмя лежал.

- Я ведь не прошусь в медсанбат.

- А я вас и не отправлю. Якушин, перевяжи ему царапину!

- Рану, лейтенант, и попомните, что я остался в строю.

Бутузов отошел к "крокодилу". Над его иссеченным радиатором с бульканьем и свистом поднимались клубы пара. Тускло поблескивали выломленные взрывом траки. Под раскрытым капотом змеились перепутанные электропровода.

Тягач в дорогу не годился.

- И на буксир не возьмешь, - сказал Сляднев. - Как достался легко, так и бросим.

- Я те брошу, - возмутился Бутузов. - А снаряды куда прикажешь перегрузить? В твой сидор?. Все машины битком. Да и не сорок первый год, чтобы добро кидать. Пусть этим фрицы занимаются.

Взводный поманил к себе Алексея:

- Вот что, Якушин. Ехать нам надо за колонной. Надо, понял?

- Понял, товарищ лейтенант.

- На твою полуторку я сяду. А ты вместе с немцем останешься загорать у "крокодила". Бюрке, как знаешь, мастеровой. С ним поставите машину на ноги. Думаю, до подхода нашей пехоты управитесь. После - догоните. Держитесь колеи - не ошибетесь.

Он как бы наново, словно незнакомого, оглядел Якушина, задержался взглядом на его тонкой, детской шее с пульсирующей синей жилкой и, покашливая, добавил:

- Ну, гм, патронов тебе оставлю, гранату. К тому же фрицевский автомат в "крокодиле". В случае чего... Не заробеешь?

- Нет.

- Ну и ладно. Как говорится, ни пуха ни пера... По машинам!

12

Колонна ушла. Пока она не скрылась, Якушин провожал ее долгим, тоскующим взглядом. Потом глубоко вздохнул и огляделся.

Удивительное дело, когда сидел за рулем, все окружающее воспринимал как-то по-шоферски: дорога и дорога. Сейчас же все вокруг открылось в совершенно ином свете.

Перед Алексеем лежала полдневная весенняя степь. Солнце ярко-оранжевое, лучистое - грело покойно и ласково. Оно высвечивало придорожную лопушистую травку и разделенные черными межами клочки свежезеленой озими. Дальше она казалась гуще, темнее. Буйной щетинкой облегала чуть всхолмленную неоглядную равнину. Одетая всходами озими земля казалась на удивление мягкой: упади на нее хоть с большой высоты - не разобьешься, она тебя примет как пуховая перина.

Среди неровных, военного посева, побегов молодой пшеницы там и сям любопытно выглядывали синие, лиловые, желтые глаза неизвестных Алексею цветов.

Коренной горожанин, он не различал и десятой доли растений, покрывавших весеннюю степь. Знал лишь скупую зелень московских бульваров, пыльную травку своего стиснутого тесовым забором и кирпичным брандмауэром дворика. Лесом Якушина был Нескучный сад, а полем - подстриженные газоны парка культуры. Бюрке тоже смотрел вдаль, на солнечную степь.

- Гут? - спросил его Якушин, приглашая разделить свой восторг.

- О, шён, зеер шён. Прекрасно, - ответил немец, равномерно потряхивая головой: видимо, его контузило при бомбежке.

В глазах Бюрке стояла тоска. "Хоть и за сотни километров от Москвы, а все-таки я у себя дома, - подумал Якушин. - Это все мое. А ты, немец, на чужбине, Сам виноват. Так тебе и надо".

Поправив карабин за плечами, Алексей скомандовал!

- Арбайтен, арбайтен, ферштеен?

- Яволь.

Сбросив шинели, они принялись за дело. И опять Алексей поразился умению и методичности немца. Честно говоря, он не знал, с чего начать ремонт, за что приняться. Бюрке же, с минуту постояв, подумав, достал из ящика под сиденьем инструмент - гаечные ключи на разные размеры, молоток, отвертку, ножовку, паяльную лампу. Аккуратно разложил все это на крыле тягача и, тщательно завернув рукава мундира, подошел сначала к покореженной гусенице.

Вместе они поддомкратили тягач, сняли ленту, распрямили, уложив ее железной змеей на придорожной траве. Порванные траки заменили запасными. Натянули гусеницу на катки и перешли к радиатору. Выправили изогнутые взрывом трубки, запаяли осколочные пробоины. Долго возились с перепутанной и оборванной электропроводкой.

Кое-что перенявший от немца, Алексей понятливо помогал ему. Потряхивая контуженной головой, словно отсчитывая "айн, цвай, драй", немец работал сосредоточенно и споро.

Эта увлеченность Бюрке минутами настораживала, Не фальшивит ли? Не замыслил ли что, не затаил ли какой-нибудь коварный план?

Но - какой?

Что он, немец, может сделать? Наброситься, отнять оружие, бежать? Ерунда! У меня карабин на боевом взводе, на боку трофейный штык-нож. Да я и сильнее его, дохляка.

Держась настороженно, Якушин время от времени касался локтем приклада карабина или ладонью рукоятки ножа. Ему казалось, что Бюрке замечает это и даже однажды скривил губы в улыбке. И Алексею пришла в голову удивительно простодушная мысль - спросить у Бюрке напрямую, о чем он думает, чего теперь хочет.

Он тронул немца за костлявое плечо. Тот, вздрогнув, поднял лицо с масляными пятнами на лбу и щеках.

- Вас? Что?

- Заген зи, - начал Якушин, подумав, что уже в третий раз допрашивает пленного. - Заген зи, мехтен зи нах хаузе? Хотите домой?

- Натюрлих. Конечно.

- Вег! Идите!

- Вохин? Куда идти?

- Нах хаузе. Домой. В Германию. В свой Фюрстенберг.

- Нах Фюрстенберг?

- Иа, йа, цу дайнер муттер, цу дайнен швестерн, цу дайнем брудер... Вег. Идите. Я не буду стрелять. Ихь верде нихт шиссен.

Вот те раз, он смеется! Впервые Якушин увидел, как дрожит острый подбородок Бюрке, как немец хохочет, открыв большой рот с мелкими, неровными, сизовато-белыми зубами.