Анри Труайя - Гюстав Флобер

Наконец 1 января 1844 года он возвращается в Руан, где собирается провести несколько дней. Но – как и обещал! – вернется в Париж к 15 января, чтобы снова записаться на лекции на юридическом факультете. Нужно преодолеть университетский провал. Ухватившись за соломинку, он получит, может быть, лицензию и станет адвокатом. Мечта его родителей и его собственный кошмар!

В январе 1844 года в семье прибавилось забот: доктор Флобер решил построить шале на участке, которым владеет в Довиле. Сыну Ашилю необходимо поехать на место для того, чтобы изучить возможность расположения дома. Он отправляется туда в двухместном довольно неудобном экипаже, купленном отцом в прошлом году. Гюстав, приехавший из Парижа, будет сопровождать его в этом путешествии, чтобы высказать свое мнение. Братья уезжают из Пон-л’Евек глубокой ночью. Экипажем правит Гюстав. Неожиданно он теряет сознание и падает на сиденье. Растерявшийся брат везет его до ближайшего дома и пускает кровь. После нескольких надрезов ланцетом Гюстав открывает глаза. Его перевозят в Руан. Отец в недоумении. Что это: эпилептический криз или неврома болезни?[58] Он склонен считать, что эпилептический криз, и соответственно лечит сына. Флобер следует его строгим предписаниям. Чтобы спустить как можно больше крови, на затылке больного делают дренаж из конского волоса; ему запрещено мясо, вино, табак; беспощадно очищается желудок. На грани сил он пишет Эрнесту Шевалье: «Старина Эрнест, ты едва не распрощался – сам того не подозревая – с тем честным человеком, который пишет тебе эти строки… Я еще лежу в постели с дренажом на шее, гораздо менее гибким, чем деталь доспехов, защищающая шею офицера национальной гвардии; я пью таблетки и отвары; но в тысячу раз неприятнее всех болезней в мире – пугало, которое называется режимом. Так вот, дорогой друг, у меня было кровоизлияние в мозг, что-то вроде мини-апоплексического удара с последовавшим за ним нервным расстройством, от которого я еще не оправился. Это случилось не дома… Мне три раза подряд пускали кровь, и наконец я открыл глаза. Отец хочет оставить меня здесь надолго, чтобы хорошо пролечить; настроение бодрое, ибо я не знаю, что такое волнение. Но состояние отвратительное: при малейших ощущениях нервы натягиваются, как скрипичные струны, колени, плечи и живот дрожат, как листок. Что ж, такова жизнь, sic est vita, such is life. Видимо, я не скоро вернусь в Париж, разве что, может быть, на два-три дня накануне апреля, чтобы попрощаться с домовладельцем и уладить кое-какие незначительные дела».[59] И неделю спустя ему же: «Да, старина, у меня дренаж, который течет и чешется, от него одеревенела шея. Он так раздражает меня, что я потею. Мне очищают желудок, пускают кровь, ставят пиявки. Хорошая еда запрещена, вино пить нельзя, я – конченый человек… Вот такие дела! Как мне все это осточертело! Трубка! да, трубка, да, ты верно прочитал, даже старушка трубка, трубка мне запрещена!!!

А я так любил ее, и только ее! Да еще холодный грог летом и кофе зимой».[60]

Когда в его состоянии намечается улучшение, он едет в Париж, чтобы записаться на лекции на юридическом факультете. Однако приступы тотчас возобновляются. Они случаются почти каждый день. Дренаж на шее стесняет его. Он пытается свыкнуться с ним. «Сегодня утром я брил бороду правой рукой, хотя дренаж мешал мне, а так как рука не могла согнуться, то было очень больно, – пишет он брату. – Я все еще подтираю задницу левой рукой. Я приучил ее к этому».[61] И Эрнесту Шевалье: «Не проходит и дня, чтобы из глаз время от времени не сыпались искры».[62] Во время одного из приступов доктор Флобер, пустивший сыну кровь, так взволнован из-за того, что она не пошла, что принимается лить на руку горячую воду. В смятении он не заметил, что это кипяток. Обожженный больной не падает в обморок. Шрам останется на всю жизнь. Когда его спрашивают об ощущении, которое он испытывает во время приступов, он говорит: «Сначала сверкает огонь в правом глазу, потом в левом, все кажется золотым».

Так как приступы становятся все более частыми, доктор Флобер считает, что сыну следует оставить изучение права и жить в покое, в семье, под постоянным присмотром. Это решение совпадает с заветным желанием Флобера. Юридические науки, профессия адвоката, жизнь в Париже вызывают такой ужас, что болезнь кажется ему почти спасительной. Он втайне надеется на то, что благодаря ей ему удастся избежать профессиональных и общественных обязанностей, с тем чтобы посвятить себя творчеству; он отдалится от жизни своих современников, чтобы углубить свою собственную жизнь; он станет самим собой, и родители не смогут его ни в чем упрекнуть. Сознавая этот переход от одной судьбы к другой, от одного Флобера к другому, он напишет: «Я сказал окончательное „прости“ практической жизни. Моя нервная болезнь явилась переходом между этими двумя состояниями».[63] И некоторое время спустя: «У меня были две совершенно разные жизни. Внешние события символизировали конец первой и рождение второй. Все это – математически. Моя активная, увлеченная, взволнованная жизнь, полная потрясений и самых разных впечатлений, закончилась в 22 года. В это время все неожиданно изменилось и началось нечто новое».[64]

Однако дальновидный глава семьи, доктор Флобер, думает дать возможность жить в уединении своему больному сыну, от которого не следует более ждать успехов в какой-либо области. Он продает землю в Девиль-ле-Руане, где пройдет железная дорога, и покупает за девяносто тысяч пятьсот франков загородный дом Круассе, в нескольких километрах от Руана. Семья с радостью переезжает туда до окончания работ по устройству. Это прекрасный замок XVIII века с садом, вытянувшимся вдоль реки и пересеченным липовой аллеей.[65] В доме просторные и светлые комнаты, из окон которых сквозь листву деревьев видна искрящаяся Сена. Доктор Флобер, любящий комфорт, богато обставляет дом. Здесь есть кровати красного дерева с завитками на капителях, игорные столы орехового дерева, глубокие кресла, каминные часы фирмы «Буль», множество безделушек. В погребе – бутылки с изысканным вином, в ангаре – экипаж хозяина и лодка для Гюстава.

Флобер живет мирно в деревенском покое и тишине. Он читает, купается в реке, плавает на лодке, однако мать волнуется, как бы не случился приступ, когда он находится далеко от дома. Она следит за тем, как он уходит и приходит. И спокойна только тогда, когда он закрывается в своем кабинете. Освободившись от лекций по праву, он возобновил работу над «Воспитанием чувств». С пером в руке он сознает, что наконец нашел свой путь. Вдали от салонных пересудов и мишуры почестей он не испытывает ни малейшего желания публиковать многочисленные рукописи, которые лежат в ящиках его стола. Мечтавший в ранней юности попасть в первые ряды писателей, быть знаменитым и известным, он сегодня желает одного счастья – в тени и одиночестве создать большое произведение. «Сомневаюсь, что когда-нибудь опубликую хоть строчку, – напишет он Максиму Дюкану. – Знаешь, в голову мне пришла отличная идея: дожить до пятидесяти лет, ничего не опубликовав, однажды разом издать полное собрание своих сочинений и на этом остановиться… Мне хотелось бы стать настоящим художником прежде всего для себя самого, не заботясь ни о чем другом; вот это было бы прекрасно; вот к чему надо, наверное, стремиться».[66]