Вера Прохорова - Четыре друга на фоне столетия

Об этом мне потом поведал сам отец Майки, мы с ним познакомились после лагеря. У него очень интересная судьба.

После революции он воевал на Гражданской против Махно, Петлюры. И стал одним из руководителей партизанского движения. Вместе с женой они ездили на тачанке, воевали за советскую власть.

Как-то его вызвали в Москву, где он должен был отчитаться перед Дзержинским. Отец Майки рассказывал об этом очень живо. «Первое впечатление от Дзержинского было тяжелое, — говорил он мне. — Он был скорее красив — зеленые глаза, которые иногда становились карими. Но взгляд был ледяной. Даже меня после фронта приводил в смущение. Тихий голос, учтивые манеры. Он же ксендзом хотел быть. А передо мной отчитывался командир, который сдал белым какое-то село. Пока он стоял перед Дзержинским, тот предложил мне выпить стакан чаю.

И вот я пью, а Феликс Эдмундович, вежливо обернувшись ко мне: „Я сейчас закончу“, подвел этого мужчину к карте, разложенной на столе, начал спрашивать, почему он не удержал село. И когда тот начал что-то говорить, Дзержинский достал револьвер и выстрелил ему в ухо. Потом спокойно нажал какую-то кнопку, вошли солдаты и тело вынесли. А Дзержинский обратился ко мне: „Вы закончили с чаем? Тогда прошу вас подойти к карте“».

Их разговор закончился хорошо, на фронте у отца Майки дела шли неплохо. Но он все равно был в шоке. «Я видел моря крови, но такого жуткого впечатления никогда ни до, ни после не испытывал». В конце, когда он уже уходил, Дзержинский даже улыбнулся ему: «Спасибо, удачи. Я вами доволен». И протянул свою ледяную руку.

«Я пожал ее. И взглянул в его ледяные, но проницательные глаза».

Потом отец Майки стал шпионом. Причем мирового масштаба. Одно время он даже был руководителем Рихарда Зорге. И говорил, что тот был бесконечно предан России, все время предупреждал Сталина о том, что грядет война. Но Сталин внял своему другу Гитлеру…

Потом отца Майки отправили в США, где он был резидентом. Там в 1933 году и родилась Майка.

Когда я ей сказала, что она может претендовать на американское гражданство, она засмеялась: «Ты думаешь, я под своей фамилией родилась? Я же дочь шпиона!» Мать ее в Америке прониклась всем американским, но они вернулись. Отец какое-то время был не при делах, а потом его взяли преподавателем. Они с женой ведь были членами Коминтерна. Потом, конечно, арестовали. Но чекист, который занимался его делом, как оказалось, воевал с ним на Гражданской. И он уничтожил его дело. Благодаря этому в 37-м отец Майки уцелел…

Мы сидели в Озерлаге. Несмотря на красивое название, это был обычный концлагерь, где нам полагалось носить номера на груди и на спине. Но я даже радовалась, что у меня номер. Какая я для них Вера Ивановна Прохорова? А по номерам, кстати, можно было понять, сколько человек сидит в лагере. Я была АБ 294. Так мы и носили эти «ордена».

Меня удивляли немки, которые вышивали себе номер рыбьей костью: выдергивали через трико ниточки и вышивали на спине. Я никак не могла понять, зачем им это надо.

У нас был жуткий надзиратель-белорус, который говорил: «Вы не женшины, вы гхады! Вы никто отсюда не выйдете, вы здесь найдете смерть!»

А я ходила в хламиде и, в отличие от «вышивальщиц», не следила за одеждой. Меня этот белорус даже хвалил: «Вот эта женшина все правильно понимает!»

Майку и других осужденных девочек потом, как и меня, тоже выпустили из лагеря, только не реабилитировали. Потому что это выглядело бы как прощение. А так, выпустить выпустили, но дальше живи как хочешь. Работу же им было найти невозможно.

Мужем Майи был Толя Якобсон, который дружил с Анной Ахматовой, писал о ней, был хорошим переводчиком. И диссидентом.

В конце шестидесятых он редактировал «Хронику текущих событий». Фактически Якобсон был одним из первых советских правозащитников. Его, разумеется, вызвали в КГБ. А Толя был невероятной честности, широты и обаяния человек, который понимал, что у людей с Лубянки просто такая работа, и потому относился к кагэбэшникам доброжелательно. Что их очень удивляло, и за это они к нему тоже относились хорошо, в их понимании, конечно.

Они прямо сказали ему: «Анатолий Александрович, мы кого купим, кого арестуем, но компромат на вас найдем и в покое все равно не оставим. Советуем вам уехать в Израиль».

Якобсон не хотел эмигрировать, говорил, что за границей у него никого нет. «Да и с визой как быть?» — наивно спрашивал он. «Мы вам все сделаем», — «успокаивали» его кагэбэшники. Тошка все равно категорически не хотел ехать.

Но у них был 7-летний ребенок, страдающий болезнью почек. А эту болезнь хорошо лечили в Израиле. И Майя рассудила: «Ну что, тебя арестуют, меня тоже. А сын пойдет в детский дом и погибнет».

Вот тут Тошка дрогнул.

Его другом был Даниэль, который тоже не хотел уезжать из страны. Тошка писал ему письма: «Бывает, человек заболевает скарлатиной. Кто-то вылечивается, а кто-то умирает. Вот я умираю. Вы все говорите мне, что это временно. А я знаю, что это навсегда».

Бедный, он не знал, что придет время и можно будет легко ездить из Израиля в Россию. Он говорил: «Да, здесь красота, течет Иордан, стоит Иерусалим. А мне бы в Москве под последним забором жить».

Вот вам и голос крови — стопроцентный еврей оказался патриотом России.

Уезжая, он взял с собой собаку, для которой сделали специальную деревянную клетку. На таможне решили, что под этими деревяшками пытаются вывезти золото и приказали ее сломать. Будку разобрали прямо в аэропорту, потом собрали, ничего, разумеется, не обнаружив. Тогда с Толи просто потребовали денег. А то, говорят, мы вашу собачку так выгрузим, что одни кости соберете.

Провожать его собрался полный аэродром народа. И Тоша всем говорил: «Спасибо, что пришли на мои похороны. Я там жить не смогу». Лидия Чуковская там была, он дружил с ней. Сидела черная как ворон. Академик Сахаров в аэропорт приезжал, Тоша был с ним в хороших отношениях.

Так как Майке не до этого было, Якобсон за несколько дней до отъезда позвал меня съездить с ним к Сахаровым, проститься. Андрей Дмитриевич произвел на меня впечатление удивительно мягкого человека, от которого странно было ожидать железной твердости в отстаивании своих убеждений. Он напоминал скорее дачника, который из самовара пьет чай.

Но его супруга! Это было исчадие ада, просто исчадие! Глаза черные, вращаются вокруг своей оси. Она, видимо, держала Андрея Дмитриевича в ежовых рукавицах. Потом Елена Боннэр стала вся такая революционная, а тогда говорила: «Толя, вы же будете свободным человеком. Вы же член ПЕН-клуба!»

А Толя только говорил: «Андрей Дмитриевич, спасибо, что вы прощаетесь со мной. Это мои похороны!» И Толя действительно не смог там жить. Он повесился.