Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Но за уик-энд Нехамкин умер, и я так и не узнал историю профессорши Ирины, вдовы знаменитого академика (в Москве есть станция метро его имени — и улица тоже).

С полуоткрытой ко мне в кабинет дверью связано и еще воспоминание. Заглянул в нее однажды Аджубей. Все знают, что после снятия Хрущева опального Алексея Аджубея, изгнанного из главных редакторов “Известий”, приютил у себя в журнале “Советский Союз” Николай Грибачев. Но не всем известно, что после снятия в горбачевские времена с поста Грибачева сотрудники хотели избрать Алексея Ивановича Аджубея новым главным редактором — и вдвойне невзлюбили Мишарина (и меня, соответственно, как его фаворита), помешавшего восстановить справедливость.

И вот на меня, сидящего у окна с видом на бывший театр Корша, с нескрываемым любопытством смотрит сквозь непритворенную дверь Аджубей.

Как мне было не вспомнить год, наверное, пятьдесят девятый или шестидесятый. Идем с Галкиным мимо памятника Пушкину в сторону “Известий”, а навстречу Аджубей в светлом плаще и с непокрытой блондинистой головой. Аджубей учился в школе-студии МХАТ на одном курсе с Ефремовым. И княгиня Волконская, преподававшая нам манеры, рассказывала, что великий мхатчик Василий Осипович Топорков объяснял студенту Аджубею, сколь естественно он должен носить на голове цилиндр, чтобы публика не обратила внимания, какая у него большая под цилиндром голова. О должности Аджубея княгиня не знала — сказала только, что он теперь от газеты часто ездит за границу.

Шедший навстречу Аджубей смотрелся солидно и без цилиндра.

Я невольно обернулся ему вслед — и в то же мгновение погас электрический логотип над крышей “Известий”. Галкин тут же сострил: “Алексей ушел и вывеску погасил”.

Я пожалел лишний раз, что Галкин умер — и мне некому рассказать, с каким любопытством смотрел на меня Аджубей, вскоре организовавший для себя “Общую газету” (ныне не существующую и забытую).

Мне, вероятно, не хватало в жизни любви — и я надеялся обрести ее у потерявших уверенность в завтрашнем дне (с нашим к ним приходом) сотрудников бывшего “Советского Союза”.

Степень их неприязни я всего сильнее ощутил, когда мы совместно хоронили их былого руководителя.

Мишарин сказал, что политически будет более правильным, если на похороны поедет не он, а я. (И не сразу сообразил, что имел я в виду, заметив, что мы с Николаем Матвеевичем земляки.)

Свободомыслящие литераторы не любили Грибачева — и были у них на то веские причины.

У Семена Израилевича Липкина, за чьей конторкой вспоминаю я сейчас Николая Матвеевича, Грибачев, названный другой фамилией, стал персонажем летописной повести “Декада”. Липкин сдерживает раздражение — и говорит о Грибачеве жестко, но стараясь быть объективным, лишней напраслины не возводить.

Сейчас о Грибачеве если и вспоминают, то в связи с его борьбой против молодых поэтов — Евтушенко и других: он относился к ним непримиримо, а они в нем видели ретрограда и оплот реакции.

Хрущев взял Грибачева под защиту, не дал сделать жертвой оттепели — и назвал его, сочтя найденные Грибачевым слова поощрением, автоматчиком партии.

Но и задушить Евтушенко с компанией Николаю Матвеевичу и приспешникам не позволил.

Недавно я слышал воспоминание Евтушенко о том, что он уличил Грибачева в клептомании — воровал строки у Пастернака.

По-моему, такой упрек стоит счесть комплиментом: у ретрограда был вкус, если он крал у Пастернака.

Я стихов Грибачева не читал. Мимо меня прошло и то знаменитое его стихотворение “Нет, мальчики!”, где он врезает молодым поэтам, а Роберт Рождественский отвечает ему — и тоже стихом — “Да, мальчики!” (подхватив, как оружие, данное им Грибачевым прозвище).

Не все относились к Николаю Матвеевичу отрицательно. Помню, как в АПН Павлик Катаев говорил о нем с восхищением: “Нет у нас другого такого поэта-философа, разве что Александр Трифонович Твардовский, который в чем-то, может быть, его и превосходит”. Миша Ардов тут же ввернул: “В антисемитизме”.

Мне не понравились слова обоих — я Грибачева (как большинство, Пастернака), повторяю, не читал, но ставить его с Твардовским (которого читал) на одну доску поостерегся бы.

Кстати, насчет антисемитизма Грибачева. Когда я пришел в журнал, едва ли не половина сотрудников (и большая часть сотрудников руководящих) были евреи. А борьбу с ними начал не кто иной, как ближайший друг нынешнего президента общества “Холокост” Аллы Гербер Александр Николаевич Мишарин. Хотя никто его к тому не понуждал, как понуждали редакторов во времена Грибачева.

От библиотеки в моем кабинете оставались подшивки журнала “Советский Союз” за все годы — и я постоянно перелистывал их: старые подшивки моя непреходящая слабость. И у меня, читавшего регулярно “Советский Союз” в отрочестве (журнал начал выходить в предпоследний год жизни Сталина), возникла идейка сделать для нынешнего журнала воспоминание-комментарий.

Услышав о том, Олег Спасский тут же предложил мне навестить Николая Матвеевича дома. Олег был многим Грибачеву обязан, а поездка вместе со мной защитила бы его от возможного гнева нынешнего редактора.

Я понимал, что Мишарин прав, осуждая меня за короткость с первым замом Грибачева, Колодным, и просто замом (и главным редактором спортивного журнала-приложения) Спасским. Они не могли испытывать симпатии ко мне, прямому конкуренту за место в руководстве. Но очень уж давно не был я ни в каком коллективе — и в долгом одиночестве не успел отвыкнуть от советских привычек. Устоять перед любезностью того же Спасского мне удавалось плохо. К тому же Мишарин надувался и передо мной, когда оставались мы наедине и я пытался ему что-то втолковать (я-то хоть в АПН служил, а он к журналистике не имел прежде никакого отношения; но, как человек с оконченным театральным образованием, играл свою роль лучше, чем я с моим неоконченным).

Николая Матвеевича Грибачева в переделкинском детстве я видел обычно издали, через забор, когда проходил улицей Лермонтова. А так все больше на фотографиях.

Когда-то мы и в Лаврушинском жили в одном подъезде, но встреч там не помню. Теперь он жил на Кутузовском в одном доме с Брежневым, где гостевали у Гали мои приятели. Но вход в его подъезд — изнутри дома, со стороны двора.

Грибачев изменился. Исчезло из облика строгое офицерство, голову целиком он больше не брил, по бокам отросли седые опушки. Ему шел восемьдесят третий год, проступала старческая размагниченность. Вокруг кресла, в котором он сидел, были разбросаны оранжевые томики собрания сочинений Ильфа и Петрова. Что-то мне подсказало, что читает он их — и с удовольствием — впервые. К моему появлению Николай Матвеевич отнесся безучастно — его уже мало что волновало.