Ингрид Бергман - Моя жизнь

Я сразу же поняла его, поняла всю безнадежность и глубину поражения и отчаяния Шарлотты. Наверное, так и могло быть в концентрационном лагере. Теперь я могла сниматься в этом эпизоде.

Ингмар любил актеров. Он прожил в театре всю жизнь, он заботился о них, как о детях. Главным для него были их благополучие и счастье. Нужно было видеть, как он работал с актерами. Он всегда был с ними вместе, болел за них, страдал с ними. Когда вы продирались через какую-нибудь трудную сцену, надо было только смотреть в его глаза, чтобы читать в них: «Это получилось не очень хорошо! А вот теперь ты нашел!» — ив его глазах появлялись слезы.

Он может выстроить эпизод, сказав всего несколько слов. Он не относится к числу тех режиссеров, которые произносят весь твой текст, показывают целиком всю сцену, так что начинаешь думать, а уж не хочет ли он сам сыграть эту роль вместо тебя. Ингмар дает тебе маленькую картинку, вкладывает в твою голову образ, который открывает выстроенный им мир. Он не тратит понапрасну твою энергию. Он моментально чувствует, когда тебе неудобно в роли, и тут же останавливается, чтобы выяснить, что же там построено неверно. Или вдруг сказать: «Больше не репетируем. Все прекрасно». Иногда он спрашивает: «О чем ты думаешь? Ты рассказываешь ему, а в ответ слышишь: «Нет, все это неверно!» И кидает тебе мысль, которая ведет к главной идее. Он никогда не повышает голос. По крайней мере не делал этого в нашем фильме.

Ингмар обладает редкой способностью проникнуть внутрь, в глубь характеров, которые он создает. Камера всегда около тебя, она фиксирует каждый нюанс в выражении твоего лица, малейшее движение губ, бровей, глаз, подбородка. В какой-то степени все это было внове для меня. Долгое время я работала в театре, где приходилось играть для зрителей, сидящих на третьем ярусе, поэтому и голос, и жесты были рассчитаны на то, чтобы люди, купившие билет, могли если уж не все увидеть, то хотя бы все услышать. Хотя, с другой стороны, я понимала, что крупный план порою создает то, чего нет на самом деле. В «Касабланке» мое лицо часто совсем ничего не выражало. Но публика читала на нем то, что хотела прочесть. Сопереживание оказывалось настолько сильным, что зрители доигрывали за тебя.

Говорит Ингмар:

«Постепенно я начинал понимать, что Ингрид испытывает громадную потребность в доверительном отношении, нежности. Чувствовалось, что ей не всегда легко со мной. Порою она все-таки не доверяла мне полностью, поэтому мне всегда приходилось демонстрировать свое истинное отношение к ней. Это казалось фантастикой: я чувствовал, что ни в коем случае не должен быть с нею вежливым, дипломатичным, предупредительным, не должен подыскивать в разговоре верные слова. Я раскрывал себя. Я не прятал бешенства, когда по-настоящему был взбешен. Я бывал чрезвычайно жесток, иногда даже груб, но в то же время я не скрывал своей огромной любви к ней.

Наши разногласия проявлялись в основном в первые две недели репетиций. После этого не было никаких проблем, никаких осложнений в наших отношениях. Казалось, будто наши тела питала единая кровеносная система, объединившая наши эмоции в единое целое.

И потом, мне кажется, что за время нашей работы она приобрела нечто такое, чего не имела раньше. В съемочной группе было много женщин, занятых самым различным делом. И я думаю, что, возможно, впервые за все время работы Ингрид в кино у нее с этими женщинами сложились сестринские отношения, в особенности с Лив. Это внесло свою лепту в ее душевное равновесие.

Я знаю Ингрид всего лишь года три, но не могу отделаться от ощущения, что знаком с нею всю жизнь. Мы рассказывали друг другу о себе, как брат и сестра. Я не шучу, иногда мне казалось, что это действительно моя младшая сестра, о которой я должен заботиться; а иногда я решал, что она — старшая. Умная, здравомыслящая сестра, поучающая своего брата, который не всегда ведет себя так, как надо.

В узком кругу Ингрид не признавала никаких масок, и это было прекрасно. Но иногда, в профессиональной жизни, она надевает на себя ту или иную маску, которая не совсем ей подходит, заставляет ее переигрывать. Но именно это и доставляет ей такое колоссальное наслаждение, что само это наслаждение нельзя не заметить. Хотя роли это вредит. Она знает за собой такой грех, поскольку вообще знает все на свете. Однако, если режиссер предлагает ей отбросить эти штучки, она приходит в ярость.

Результаты игры на иностранных языках в течение всей ее жизни анализировать трудно. Я всегда считал, что актер не может играть на другом языке. Я был уверен в этом на сто процентов. Ингрид, когда она в форме, делает это блестяще. Все, что она говорит, звучит так, будто эти слова родились на земле впервые будто до нее их никто не произносил. Тем не менее если вы даже в совершенстве владеете языком и говорите без всякого акцента, всегда есть зеркало — экран — между вами и языком, которое улавливает малейшее нарушение в ритме, интонации голоса. Это только доказывает, каким огромным обаянием она обладает, играя всю жизнь на чужих языках.

Кто-то сказал о ней: «Ингрид состоит в браке с камерой, и камера любит Ингрид». Это правда. Камера любит настоящих актеров. Она голодает по их лицам, эмоциям, жестам. У камеры есть свои фавориты. И камера жестока к тем, кого она не любит. Это нельзя объяснить. Это непредсказуемо. Актер может быть замечательным, несравненным в каком-либо эпизоде на сцене, но поставьте его перед камерой и заставьте сняться в том же эпизоде — камера останется безучастной. Она зевает, похоже, что она жаждет мщения. Актер выглядит на пленке совершенно безжизненным.

Ингрид всегда получает радость от своего исполнения. В ней живет неутомимая страсть к игре, она настоящая актриса. У нее огромный багаж опыта, техники, воображения, эмоций, фантазии и даже «черного» юмора.

Мне очень жаль, что мы с ней не работали раньше, потому что в ней есть то удивительное свойство, которое стимулирует написание ролей специально на актера. В «Осенней сонате» для меня одним из самых прекрасных моментов фильма остается сцена, где Шарлотта рассказывает о смерти своего друга в госпитале, об их последней ночи. Когда бы я ни смотрел эту сцену, я нахожу ее замечательной, просто совершенной. Такой ее делает Ингрид.

Я считаю этот киноэпизод одним из лучших во всей моей режиссерской жизни».

Через два года, летом 1979-го, я вернулась на остров, чтобы опять повидаться с Ингмаром. Тогда-то он и показал мне длинный документальный фильм о том, как проходили съемки «Осенней сонаты». Я даже не подозревала об этом замысле, потому что во время съемок около тебя всегда толпится масса осветителей, операторов, которые часто ведут съемку, стоя позади тебя, или работают скрытой камерой.