Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Кто бывал в Доме кино, наверное, заметил, что движение по Брестской (параллельной улице Горького) улице одностороннее. Левый, если ехать от фасада Дома кино, поворот исключен.

Я, не садившийся за руль с отрочества, об этом помнил, а великий шофер Авдеенко, увлеченный новыми мыслями про старика Габриловича, вероятно, забыл. И удивился матерной триаде встречного, уже половину улицы проехав по дороге к площади перед Белорусским вокзалом.

Дальше мы долго стояли в пробке. Я тактично молчал, полагая, что водитель Авдеенко потрясен случившейся промашкой.

Но после продолжительного молчания он обратился вдруг ко мне с вопросом: “Слонтик (он всегда называл меня именем, придуманным Галей Брежневой), а почему мы совершенно не…” Он использовал, естественно, сленговый термин, глагол в настоящем времени, — я понял, что волнует его вовсе не исполнение супружеских обязанностей или чувство вины перед подругами (иногда врывающимися в режим семейной жизни) за недостаточность отведенного им личного времени.

Он сожалел о другом.

Машина, управляемая нетрезвым водителем, под влиянием выпитого на прощании со стариком, широко шагнувшим в десятый десяток, превратилась в машину времени, откатившую нас в годы, когда разветвленность личной жизни, как недавно выразился один ставший высоконравственным поэт, предполагала безграничный секс (хотя в те наши времена мы никогда и не употребляли слова “секс”, предпочитая выражения поэнергичнее, что соответствовало тогдашней энергии организма).

Но пробка на площади перед Белорусским вокзалом рассосалась наконец — и мы вернулись к реальности. Надо было ехать дальше.

Мы выбрались на Ленинградский проспект — и теперь Авдеенко считал, что мы едем на дачу — в Переделкино, куда вообще-то ведет Кутузовский.

Доехали. Но не до Переделкина (куда почему-то рвался Авдеенко, сам же все поминки державший в голове, что мы непременно должны успеть на годовщину Александра Моисеевича), а до дома около метро “Аэропорт”, где жил Марьямов.

Некоторое время Авдеенко посидел за столом, добавил рюмки две — и уложен был в бывшем кабинете Марьямова-старшего.

Он лег с уверенностью, что доехал-таки до Переделкина — и спросил: “А где Лариса?” Я пошутил, что Лариса от него ушла.

Лариса — жена Авдеенко, прекрасная дама с бесконечным, по традиции русских женщин, терпением никуда, конечно, не ушла бы. Мой друг мог не беспокоиться. Да он и не беспокоился — заснул, не дослушав шутки.

…Разбитую после похорон Славы Голованова машину ремонтировать никто не взялся. Купили у Эмиля Кио подержанный “мерседес” синего цвета — и от фокусов за рулем в нетрезвом виде пришлось навсегда отказаться.

С похорон Игоря Кио — точнее, с поминок в ресторане нового (вместо сгоревшего) Дома актера на Арбате — мы возвращались на электричке.

Мой друг, освобожденный теперь на представительские дни от управления машиной, ни в чем себе за столом не отказывал — и не соглашался покинуть ресторан до момента, когда начал называть Игорьком (именем покойного) остававшегося в живых Эмиля.

В электричке он иногда проваливался в сон, но какая-то мысль всю дорогу его мучила. Сформулировать ее Авдеенко смог только при прощании возле дачи.

Погоревав дополнительно из-за кончины Игоря, он сказал, вне просматриваемой сразу связи, что пережить мою смерть ему все-таки было бы намного тяжелее.

Миша Ардов, когда узнал о предложенной Авдеенко своего рода иерархии скорби, превратил все в шутку и всегда тактично напоминал мне при случае, что переживет мою смерть с не меньшим, чем мой сосед, огорчением.

После моих регулярных — почти пятилетие — больниц, где Авдеенко навещал меня, разговоры о смерти (в данном случае моей) превращались в некий шутливый, как хотелось мне думать, рефрен наших разговоров, особенно если он бывал навеселе, поздравляя с Новым годом, например. Он любил позвонить в первую же секунду наступившего года, сразу же после двенадцатого удара часов.

После смерти Авдеенко я сказал Игорю Кваше, что никто никогда больше не позвонит мне подобным образом.

Но сразу вслед за последним ударом часов, завершивших две тысячи одиннадцатый год, зазвонил у меня телефон — Игорь решил, что не стоит отказываться от традиции, положенной дачным соседом и старым другом.

Традиция все равно вскоре прервалась навсегда: Кваша пережил Авдеенко чуть-чуть меньше, чем на год.

Прежний прогулочный круг — достопримечательность былой писательской местности — то ли разонравился мне (за столько-то лет) и я не хочу никаких новых встреч на нем ни с живыми, ни с призраками минувшего, то ли пугает он меня смысловым замыканием (как и всякий, впрочем, круг).

Я пытаюсь по мере сил расширить его за счет движения по территории меньшей мемориальности — и мы теперь на прогулках сворачиваем с аллеи классиков в безымянный переулок, выводящий на соседнее селение Лукино.

Прошлым летом, прогуливаясь в одиночестве, я не повернул вовремя обратно, не желая прерывать мысли, — и прошел вдоль железнодорожного пути до самого моста через Сетунь. И уж оттуда по узкой асфальтовой тропинке пошел вверх улицей Погодина.

Навстречу мне шли две немолодые женщины. Я заранее сошел с асфальта на траву, чтобы дать им пройти. Но когда, поравнявшись с ними, поднял глаза, увидел, что уступаю дорогу тете Вале Любцовой, умершей лет двадцать с лишним тому назад.

И тетя Валя, сразу узнав меня, остановилась — спросила: “Саша? Или Миша (так зовут моего младшего брата)?”

И я только тогда сообразил, что это тети-Валина дочь — Галя.

Когда тетя Валя работала на гардеробе в Доме творчества, она, случалось, рекламировала меня писателям помоложе: “Мы-то с ним помним войну, я в бомбоубежище с Галкой пришла, Борьки еще не было (сын Борька родился у тети Вали в конце войны от писателя Нагибина, чем она потом всю жизнь тайно гордилась), а Сашу отец на коляске привез”.

В сумерках засыпанную снегом лавочку перед дачей можно принять за сугроб.

Я смотрел в окно, воображая, как спадут морозы, наступит весна с неудержимым таянием снегов, придет лето — и мы с женой будем сидеть вечерами на этой лавочке.

И тут же подумал, рассердившись на себя, а почему обязательно чего-то ждать — жить предчувствием вряд ли вероятных перемен, а не просто жить сию минуту, сию даже секунду, что электронные часы нам позволяют?

Но чего бы стоила сия минута или даже сия секунда, не вмести она в себя всех предыдущих минут и секунд.

Интересно, о чем я думаю накануне своего трехлетия? Война уже далеко от Переделкина, но заклеенные бумажными полосками стекла — память о ее начале. 1943 г.