Василий Верещагин - Скобелев (сборник)

…В начале марта 1877 года Скобелев приехал в Петербург. Столица встретила его густым и серым туманом, пронизывающим ветром и огромными лужами, через которые опасливо прыгали пешеходы. На привокзальной площади лихие петербургские извозчики наперебой предлагали свои услуги. Разносчики газет стаями сновали в толпе и звонкими мальчишескими голосами выкрикивали последние новости.

Скобелев подозвал извозчика.

– Куда изволите ехать, ваше-ство?

– На Моховую, – ответил Скобелев и сел в коляску.

Возница занес для удара хлыст и уже приготовился выдохнуть традиционное: «Эх, прокачу!», но генерал остановил его жестом: поезжай помедленнее. Бородач с некоторым удивлением посмотрел на Скобелева и коляска как-то нерешительно тронулась с места. Скобелев распахнул шинель, откинулся на сиденье, достал из кармана письмо и в который уже раз за долгий путь от Ферганы до Петербурга пробежал глазами текст:

«Генералу Скобелеву высочайше повелено немедленно прибыть в Петербург для направления в действующую армию».

До того, как прибыть в Зимний дворец, Скобелев зашел в книжный магазин М. О. Вольфа. Сохранились воспоминания об этом визите.

– Михаил Дмитриевич, вы в Петербурге? – обратился Маврикий Осипович к нему, сразу узнав в молодом генерале своего давнишнего клиента, когда-то бравого кавалергарда.

– Да, я сегодня утром приехал и вот уже у вас. Надеюсь, найду у вас то, что мне нужно.

– Конечно, вы имеете в виду литературу о Балканах, о Турции? – догадался Вольф.

– Да… все равно на каком языке.

Пока Скобелев рассматривал книги, Вольф заметил:

– Вы, Михаил Дмитриевич, конечно, едете в действующую армию?

– Да, еду, если только пустят. Но пока не знаю, какой ветер подует оттуда… – И он сделал жест рукой. Вольф понял этот жест. Для него, как для всего общества того времени, не было тайной, что на Скобелева косились в высших сферах, завидовали его успехам и победам в Средней Азии, считали его боевую славу дутой и не хотели дать молодому генералу случая показать свои способности в «серьезной войне».

На представлении вновь зачисленных офицеров в свитские, Александр II, не подав ему руки, резким тоном сказал:

– Благодарю тебя за молодецкую твою службу, к сожалению, не могу сказать того же об остальном… Я помню, я знал твоего деда, и я краснею за его славное имя… – Далее слова императора долетали до Скобелева словно издалека: – Я осыпал тебя милостями… Я надеюсь, что на новом назначении, которое я тебе дам, ты покажешь себя молодцом…

Скобелев недоумевал. Кому и зачем понадобилось очернить его? Вспомнились буквы латинского алфавита, которыми были обозначены недоброжелатели в известном письме к Кауфману. Теперь же, в столице, он без особого труда распознал, кто скрывался за этими символами. Видимо, эти люди и распустили слух о том, что он сбежал из Туркестана. На самом же деле генерал испросил, как и полагалось, разрешение у Кауфмана. Однако это обстоятельство не принималось в расчет, и свет стал пережевывать очередную порцию лжи. Поговаривали, будто за столь самовольный поступок государь решил разжаловать Скобелева в солдаты. Слухи плодились и множились, создавая Скобелеву репутацию генерала сорви-головы. Она еще более утвердилась, когда Скобелев прилюдно дал отповедь одному из царедворцев, который посмел высказать в разговоре с ним сумасбродную истину, дескать, «война портит войска». Известно ли было изрекшему эту несусветную чушь, что война в Средней Азии заставляла жить офицера солдатской жизнью. Трудности были общими, и зачастую Скобелеву, как и другим командирам, приходилось делиться последним глотком воды, уступать свою лошадь больному, идти пешком в общем строю, а на привале спать рядом с солдатами у одного костра. И когда о каком-либо офицере говорили «туркестанец», то в это слово вкладывали глубокий смысл: значит, этот человек не трус, не дрогнет в любых обстоятельствах, всегда придет на помощь в трудную минуту, он любим и уважаем солдатами, то есть близок им, что по дворцовым меркам было более чем предосудительно. И уж совсем считалось верхом неприличия, когда подчиненные обращались к начальнику по имени-отчеству. Вот как вспоминает об этом капитан Михайлов. С первого знакомства Скобелев попросил «пореже козырять ему и называть просто Михаилом Дмитриевичем, а не господином полковником». А ведь это являлось полнейшим нарушением субординации. Но Скобелев сознательно пренебрегал ею, стремясь установить столь необходимое в бою взаимопонимание до того момента, когда загремят выстрелы.

После такого более чем холодного приема Скобелев чуть не решил подать в отставку. И лишь только чувство сознания необходимости принять участие в войне заставило его согласиться с назначением на должность начальника штаба в дивизию, которой командовал его отец. Но когда он узнал у генерала Милютина, кто именно назначен главнокомандующим Дунайской армией, то невольно вырвалось: «Не может быть!»

С чувством глубокого разочарования покинул Скобелев Петербург и, прежде чем отправиться в Кишинев, где располагался штаб Дунайской армии, заехал в Спасское.

…Скобелев хорошо помнил эту комнату. Еще ребенком он спал здесь и, приезжая, каждый раз останавливался в ней. Ему казалось, что не было ни грохота сражений, ни времени, ушедшего безвозвратно, а были лишь светлые юношеские мечты о будущем. Утром, когда он проснулся, широкие полосы солнечного света пробивались в окна. Он долго стоял у окна. Там, за расстилавшимся в долине туманом, виделась ему другая земля.

Несколько дней в Спасском пролетели быстро. И вот уже резвая тройка мчит Скобелева на станцию. Позади остались сотни верст пути – и он уже в Кишиневе. Сразу бросилось в глаза: для такого небольшого города на улицах много военных. Ну что ж, значит, война близка. Представившись главнокомандующему, Скобелев сразу почувствовал, что дух Петербурга, то есть дух неприязни к нему в верхах, царит и здесь. Скобелев оказался в обстановке, отличной от среднеазиатской. Его, боевого генерала, участника многих сражений, окрестили победителем «халатников». Среди приближенных великого князя нашлись даже такие, что высказывали прямо в лицо, что, мол, ему «следует позаботиться заслужить отличия, украшавшие его грудь». И Скобелеву часто вспоминался разговор с Кауфманом, происшедший незадолго до его отъезда.

– Из тебя может выйти великий полководец, только…

– Только что? – перебил Кауфмана Скобелев.

– А то, что не дадут тебе, душа моя, ходу. Слишком ты талантлив и слишком прямо ко всему приступаешь. У нас ты до седых волос должен исполнять чужие глупости, а потом уже получить право приводить в исполнение свои. У нас не хотят понять одного, что Наполеоны, как подчиненные, никуда не годятся. Им надо давать простор и ответственность.

Чиновные штабисты Дунайской армии прекрасно сознавали, что назначение «Скобелева-2», как теперь стали именовать Михаила Дмитриевича, в дивизию к отцу, явно не вызовет удовольствия ни у того, ни у другого. В штабе армии демонстративно дистанцировались от генерала и любые его деловые предложения отметались с порога. Его обширные военные знания и многолетний боевой опыт остались невостребованными. И если Скобелев, натура живая, клокочущая энергией, проявлял инициативу, высказывал свое мнение, А. А. Непокойчицкий обрывал его: «Ступайте и сидите у своей палатки, пока я позову вас». «Этому мальчишке нельзя доверить и роты солдат», – ядовито шипели генералы, окружавшие главнокомандующего.

Скобелев глубоко переживал обстановку, сложившуюся вокруг него. В «мозге армии», каким во все времена считался штаб, распространился слух, что Скобелеву вскоре предложат отправиться назад, в Азию. Такой исход учитывая прямоту суждений «белого генерала», был весьма вероятен.

Но именно здесь, в штабе Дунайской армии, художник Василий Верещагин был представлен («к большому моему удивлению», как он пишет в своих воспоминаниях) молодому генералу Скобелеву:

«„Я знал в Туркестане Скобелева“, – говорю ему… – „Это я и есть!“ – „Вы?! Может ли быть, как вы постарели; мы ведь старые знакомые“.

Скобелев порядочно изменился, возмужал, принял генеральскую осанку и отчасти генеральскую речь, которую, впрочем, скоро переменил в разговоре со мной на искренний дружеский тон».

9 апреля в Кишинев прибыл царь. Все со дня на день ждали объявления войны. И вот наконец этот день настал. 12 апреля на скаковое поле были собраны для парада войска, расположенные в городе и поблизости от него. Царь приехал со свитой. Преосвященный архиепископ Хотинский и Кишиневский Павел зачитал манифест об объявлении войны Турции[22]. Беженцы-болгары горячими возгласами встретили последние слова документа, а царь, сидевший верхом, настолько был взволнован, что едва сдерживал слезы. После чтения манифеста состоялся торжественный молебен, а затем полки прошли церемониальным маршем. Александр II в сопровождении адъютантов стал объезжать войска.