Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Пьесу можно прочесть. Режиссеры — постановщики могут быть самые разнообразные, так же могут быть разные декорации, музыка и костюмы. Но мы воспринимаем их творчество только соподчиненно с актером. Произнесенное же актером слово — вот главное. Почему? Потому что в той интонации, в том дыхании, голосовом трепете, в звуке голоса именно и содержится самое драгоценное — истинное человеческое чувство. Произнесенное актером слово, интонация — именно это глубже всего западает в душу зрителя. Одну и ту же пьесу играют актеры разной степени дарования, и от этого одна и та же пьеса может производить разное впечатление. Если, допустим, шекспировского Гамлета или гауптмановского Маттиаса Клаузена играют малоодаренные актеры, то пьесы сами по себе производят не очень сильное впечатление, их, может быть, было бы даже лучше прочесть или перечитать лишний раз. Но если исполнители — великие актеры, то эти же самые пьесы оставляют неизгладимое впечатление, потрясают, как потряс самый великий драматический русский актер Мочапов такого глубоко понимающего искусство человека, как Виссарион Белинский.

В актере заключено главное существо театра. С ним он — жизнь, без него — театр марионеток. Театр и потому могучее средство воздействия, что таинственный творческий акт происходит на глазах зрителей. Образ, запечатленный в мраморе, — след творческого акта, как и картина, как и напечатанная книга. В театре же зритель присутствует при самом процессе творчества. Может быть, именно это и есть главное чудо театра. Даже кино не сравнится с ним. Недаром зрители, полюбившие тех или иных актеров кино, мечтают увидеть их живыми, хотя бы просто встретить на улице. И сверх того — театр говорит со зрителем самым общедоступным и всеисчерпывающим языком — языком чувств. Слова наши могут только говорить о чувстве, и говорить крайне ограниченно, только описывать его. В театре же чувства льются через актера полно, потоком. И всеобщность мира чувств позволяет понимать этот язык и грамотному, и неграмотному человеку.

Меня больше всего беспокоит, что сейчас мне лично не удается нащупать темы для новой пьесы. Беспокоит то, что я в своих мыслях о работе будто в лесу брожу. О чем сейчас непременно следует писать? Не возникает сюжета, все кажется ненужным.

Видимо, это следствие нынешнего неустойчивого времени, затянувшегося переходного периода в организации нового устройства государства. У меня не теряется надежда на то, что что‑то сложится, хотя события идут несколько инфернальным путем, не путем логики или озарения какой‑то гениальной мыслью. А что получится, что совьется в конце концов, я не могу предугадать. После революции у нас как бы все началось сначала: был рабовладельческий строй при Сталине, полный феодализм при Брежневе, и сейчас надо бы по исторической логике перейти к просвещенному абсолютизму. Что это такое в моем понятии? Это кто‑то один во главе — просвещенный монарх (назовем его старыми словами), вокруг которого просветители: всякие Вольтеры, и Дидро, и Екатерины Дашковы, и Сперанские, и прочие, которые просвещают народ практически. И народ вырастает до понимания демократии. Он становится демократичным. И уже дальше можно перейти к парламенту, а короля посадить на свое место, на то, например, где сидит Елизавета Вторая в Англии, — там ее очень уважают и ценят как умную женщину. И никому она не мешает. Но внутри просвещенного абсолютизма народ становится готовым к демократии. И когда «отпадает» король, то во главе становится парламент или Верховный Совет, состоящий из людей самых просвещенных. А у нас, простите, большинство депутатов — непросвещенные люди, а народ недемократичен. Отсюда возникают конфликты, даже кровавые, потому что народ не может из феодального общества прыгнуть в общество просвещенное, парламентское. Мне кажется, отсюда идут все сегодняшние беды. Объявили перестройку революционным путем, да еще было слово «ускорение». Я писал в первый же год перестройки, что торопиться надо медленно. И потом мне страшно не нравится — «революционным путем». Эволюционным! Ни одна революция ничего хорошего людям вообще не дала. Эволюционным же путем, может быть, быстрее и безболезненнее укрепились бы те достижения, которые были. А были у нас достижения и после революции, и нельзя плевать на все прошлое. Это совершенно непристойно и недостойно. Много было хорошего. Метро построили, в космос слетали… Нет, нет… Было бы совершенно неправильно зачеркивать все прошлое. Зачем же? В те трудные годы были великолепные спектакли и во МХАТе, и в Вахтанговском театре, и в Малом. А какой был Камерный, ах, какой эстетский! Как Алиса Георгиевна Коонен играла, ай — яй — яй! Да мало ли было замечательного! Я уже не говорю о том, что у каждого человека, прожившего ту жизнь, была и любовь необыкновенной силы и красоты. Было очень много добрых и отзывчивых людей, пожалуй, скажу — больше, чем сейчас.

Ныне происходят поиски новой структуры государства, удобной для проживания народа. Но так как идет очень сильная, прежде всего внутренняя, борьба людей, которые категорически против перестройки, получается сумятица, и как следствие — амбициозность. И если посмотришь на наш парламент хотя бы одним глазом, то хочется и его закрыть, чтобы вообще не видеть. Ужасно мешает эта амбициозность! Все решают руководители, никакой демократией там и не пахнет. Не хочет старая система уступить место новой. И правильно делает, что не хочет, если встать на ее точку зрения. Почему я должен жить хуже? Я, секретарь обкома, я, царь и бог! Да вы что, с ума сошли? Эти удельные князья, которые при Брежневе блаженствовали, они же не могут лишиться всех своих благ. И старая система, естественно, борется. Нормальный ход вещей, хотя, в сущности, очень вредный для государства. И надо смотреть на это как на борьбу старого с новым. Упорную. Этот период пройдет. Хорошо бы найти способы, которые «старых» людей, руководителей, заинтересовали бы в переменах, в том числе и лично, чтобы облегчить жизнь не только им, но всем нам. И нашим демократам надо помочь понять чужую точку зрения. Но наши демократы воспитаны недемократически — категорично, революционно, они так себя и ведут. Каждый тянет драное одеяло на себя, и так его тянули и рвали, что остались клочья. Но если некоторые и говорят — вот раньше было! — не хочу я этого «раньше». Видал я это «раньше», не понаслышке знаю.

Истинная демократия требует высокой культуры. Человек культурный обязан быть человеком демократичным. Только я против прямого соединения культуры и политики. Художникам лучше бы держаться подальше от политических интриг! И еще. Сейчас очень много кричат: «Нет культуры! Нет культуры!» Была даже забастовка пятиминутная, когда писатели пять минут не писали и т. д. Я выступил и сказал, что это непристойно — объявлять такую забастовку. Или вот еще много говорят о том, что мы должны поднять культуру. А она везде, на каждом шагу. У меня в кабинете — вся «культура» на полках. И Диккенс, и Толстой, и Достоевский, и Чехов. Возьми в руки книгу и погрузись в тот мир, в котором живет автор, побудь недолго с любым великим. Культура в них. Культура вся цела и вся тебе предоставлена. Она у тебя, как говорится, на блюдечке. Чего тебе еще надо? Ты ленивая скотина. Тебе к культуре‑то лень прикоснуться. Ты думаешь, что развлечение — это культура. А культура — совсем другое.