Жан Кокто - Двойной шпагат

Чаю? — спросила Луиза.

Нет, Луиза… нет. Я пойду.

Он закрыл глаза. В них отпечаталось платье Жермены, и под веками его шахматный рисунок стал красным, медленно проплыл вправо, вновь возник слева и проплыл опять.

На улице Эстрапад Жак постучался к Стопвэлу.

— Стопвэл, — объявил он, — Жермена мне все сказа ла. Она свободна.

Понял ли это Питер так, что она сказала и впрямь все — или воспользовался случаем, чтоб нанести последний удар?

— Мы же джентльмены. Поверьте, я и не подозревал, что в комнате Мариселя — женщина. Я услышал, что там кто-то возится. Думал, Дружок.

После этих не поддающихся пониманию слов Жак оказался в коридоре, как водящий при игре в жмурки, когда его хорошенько закружили.

Махеддин уходил. Жак перехватил его и взял в оборот. Он узнал, что в вечер появления Жермены на улице Эстрапад, во время священнодействия с часами, Стопвэл, оповещенный Дружком, заглянул в комнату Мариселя и извинился. Жермена удержала его, сказала, что ждет Жака, расспросила об остальных пансионерах, о занятиях, об английских колледжах. Стопвэл заметил, что во французских коллежах не хватает спорта, и спросил, занимается ли спортом она. Она сказала — нет, не занимается. Только катается на роликах. И объяснила, где.

— Все, исчезаю, — воскликнул Стопвэл, — пока не вернулся Форестье. Он, знаете, мнителен. Может подумать, что я зашел нарочно. Обещайте не говорить ему, что я открывал эту дверь.

Жак вспомнил свои шутки, англичанина из "Вокруг света".

Он вернулся в свою комнату. На самом чистом его воспоминании оказалось пятно.

И вот он там, где мы застаем его в начале этой книги. Он вскидывается. Упирается. Снова ставший Жаком, он глядится в зеркало.

Зеркало — не водная гладь Нарцисса; в него не нырнешь. Жак утыкается в него лбом, и дыхание его скрывает бледное, ненавистное ему лицо.

Как черные очки, так и меланхолия гасят краски окружающего мира; но сквозь них можно смотреть, не отводя глаз, на солнце и смерть.

Так что он, не жмурясь, рассмотрел самоубийство, как экзотическое путешествие. Такие путешествия кажутся нереальными. К ним еще надо себя подготовить.

Жака страшила безобразная смерть. Ему виделся тот журналист в Венеции, позеленевший и распухший. Вспоминался самоубийца на берегу Сены с размозженными висками, с колышущимися в воде ногами танцора.

На днях доктор, жилец с пятого этажа, сокрушался о том, как много народу умирает от наркотиков. Он рассказывал, как одна из его пациенток позвонила ему ночью, почти обезумевшая. Ее любовник, которого она считала спящим, оказался мертвым. Он принял слишком большую дозу.

Доктор приехал, одел мертвеца, в обнимку перетащил его в машину и отвез в клинику с не слишком строгими порядками, чтобы спасти эту замужнюю женщину, погасить в зародыше скандал, затрагивающий известное в деловых кругах имя.

Жак решается.

Около одиннадцати утра он отправился на скейтинг. Пустынный зал переводил дух. Бармен протирал стойку. Жак поздоровался с ним и, краснея, начал:

Вы знаете, сам я никогда не употребляю…

Да, г-н Жак, — отозвался бармен, знающий наизусть эту вступительную фразу новичков.

У вас есть?.. Мне для одной русской.

Бармен зашел за кассу, вытянул шею, проверяя, одни ли они, снял с полки трехлитровую бутылку шампанского, отвинтил фальшивое дно и спросил:

Сколько вам? Четыре грамма? Двенадцать?

Десять, пожалуйста.

Бармен отсчитал десять пакетиков по двадцать франков каждый, спрятал деньги и посоветовал соблюдать крайнюю осторожность.

— Можете на меня положиться, — заверил Жак, сунул порошки в карман, пожал ему руку и покинул скейтинг.

Сокращая путь к выходу, он пошел через площадку. Эта площадка была его Гревской площадью. Она укрепила его решение.

Он вернулся домой спокойный, как тот, кто, запасшись билетом и плацкартой, может больше не забивать себе голову скучными мелочами предстоящего путешествия.

Каким бы классом мы ни ехали, всех нас вместе жизнь на той же огромной скорости, в одном и том же поезде мчит к смерти.

Мудрее всего было бы спать всю дорогу до этой конечной станции. Но увы, езда завораживает нас, и мы проникаемся столь неумеренным интересом к тому, что должно бы всего лишь помочь нам скоротать время, что в последний день нам трудно уложить свой чемодан.

Всего-то из-за коридора, который связывает разные классы, незаконно сближая и смешивая две души, сознание, что конец пути или высадка кого-то одного на промежуточной станции неминуемо разрушит идиллию, делает мысль о прибытии невыносимой. Хочется долгих остановок в чистом поле. Глядишь в окно, которое телеграфные провода превращают в неумелую арфистку, вновь и вновь разучивающую одно и то же арпеджио.

Пытаешься читать; все ближе конец пути. Завидуешь тем, кто за минуту до смерти, подобно Софоклу, не забывшему о парикмахере для Федона и о петухе для Эскулапа, без паники приводят в порядок свое хозяйство.

Жак, не снеся одиночества, выбрасывается из поезда на полном ходу. Или, быть может, водолаз, задыхающийся в скафандре человеческого тела, хочет снять его. Он нашаривает сигнальный трос.

Он разделся, написал несколько строчек на отрывном листке блокнота, положил его на видное место и распечатал пакетики с порошком.

Он аккуратно ссыпал их содержимое в пустую сигаретную пачку. Порошок искрился, как толченая слюда.

На полке у него всегда стояли — привычка, заимствованная у Стопвэла — бутылка виски, сифон и стакан. Он налил виски, размешал в нем порошок и залпом выпил. Потом лег.

Вторжение свершилось со всех сторон сразу. Лицо его отвердело. Ему вспомнилось подобное же ощущение, испытанное когда-то у дантиста. Он трогал онемевшим языком незнакомые зубы, торчащие в чем-то деревянном. Летучий холод хлорэтана сушил глаза и щеки. Волны мурашек пробегали по телу и останавливались вокруг бешено колотящегося сердца. Эти волны накатывались и откатывались от мизинцев ног до корней волос, подражая слишком тесному морю, которое все время забирает у одного пляжа то, чем наращивает другой. Место волн заступал смертный холод; он переливался, исчезал и возникал, как узоры муара.

Жак ощущал на себе груз веса пробки, веса мрамора, веса снега. Это ангел смерти совершал свою работу. Он ложится всем телом на того, кто сейчас умрет, и ловит его на малейшей рассеянности, чтобы обратить в статую.

Этот ангел — посланец смерти, вроде тех чрезвычайных посланников, что вступают в брак вместо принцев. Соответственно делают они это бесстрастно.

Массажиста не взволнует прикосновение к женскому телу. Ангел работает — холодно, жестоко, терпеливо — вплоть до спазма. Тогда он улетает.