Е. Предтеченский - Галилео Галилей. Его жизнь и научная деятельность

Галилей прожил в Риме, в доме посланника, целый месяц, никуда не показываясь и не принимая у себя никого, так как лишь на таких условиях ему было разрешено оставаться на свободе. За все это время ни он, ни посланник не имели никаких сведений о ходе дела в инквизиционном суде, и Галилея ни разу не требовали к допросу. Поэтому 13 марта Никколлини отправился к папе под предлогом передать ему благодарность своего государя за снисхождение, оказанное Галилею, и вместе с тем стал просить, нельзя ли поторопиться с окончанием дела и не томить бедного старца в тягостной неизвестности, причем опять не забыл попросить о снисхождении к нему. Папа отвечал, что он охотно делает многие снисхождения ради его высочества, но, во всяком случае, философ должен будет явиться в инквизиционный суд, когда нужно будет допросить его, потому что таков обычай. К этому папа прибавил: «Синьор Галилей был моим другом; мы часто беседовали с ним запросто и ели за одним столом… Но дело идет о вере и благочестии». В заключение папа дал понять посланнику, что Галилею оправдаться будет трудно: есть-де аргумент, на который ни он, ни его единомышленники никогда и ничего не будут в состоянии возразить; аргумент этот заключается в том, что «Бог всемогущ; если же Он всемогущ, то зачем нам подчинять его необходимости?» Никколлини старался оправдать Галилея, разбиравшего вопрос лишь с научной точки зрения; но папа разгорячился и еще раз резко повторил: «Да, не должно налагать необходимости на Бога!» Этот неопровержимый аргумент как раз и был последним доводом Симплиция в книге Галилея.

Выражение «явиться в суд» говорило тогда гораздо больше, чем говорит оно нам, и значило: быть заключенным в инквизиционной тюрьме, так как во время таких допросов нельзя было оставаться на свободе. Сообщая об этом своему государю, посланник пишет, что он не решился сказать Галилею о предстоящем заключении в тюрьме, чтобы не мучить его заранее мыслью об этом. Узнав, что в составленной папою конгрегации по делу Галилея будут участвовать кардиналы Скалья и Бентавольо, Никколлини просит великого князя написать им собственноручные письма и просить их ходатайствовать за Галилея перед папой, что тот немедленно и исполнил. После этого Никколлини удается узнать имена других восьми кардиналов и высокопоставленных духовных лиц, которые будут присоединены к первым, и он тотчас же пишет к Фердинанду, прося написать письма и этим лицам, чтобы они не обиделись. Эти письма также были написаны.

Наконец, еще через месяц, 9 апреля, кардинал Барберино известил тосканского посланника, что желает его видеть, и при свидании передал ему, что необходимо пригласить Галилея в суд часа на два, но, так как этого времени может оказаться недостаточно для допроса, то возможно, что его придется задержать дольше. Никколлини хорошо понимал истинный смысл этой вежливости и умолял кардинала о дозволении Галилею возвращаться после каждого допроса домой; но тот ни слова не отвечал на эту просьбу.

Во вторник, 12 апреля, Галилей получил требование явиться на суд инквизиции. В тот же день Галилей явился по этому вызову, и уже не возвратился более в дом посланника. Из письма Никколлини видно, что после допроса Галилей просил отпустить его, но это не было ему позволено; он был помещен не в секретных камерах, а в комнатах, принадлежащих квартире фискала священного судилища, причем двери его помещения оставались незапертыми, и он мог прогуливаться по всему дворцу. Но, прибавляет Никколлини, Галилей все-таки считает это жестокостью, а по поводу допроса не говорит ничего; вероятно, это ему запрещено.

Кроме писем Никколлини, имеются и два письма, писанные самим Галилеем из места своего заключения и показывающие, что здесь с ним обращались хорошо. В одном из них он сообщает следующее: «Вследствие просьбы, поданной мною на имя его высокопреосвященства кардинала Барберино, я думаю, что скоро начнут разбирать мое дело под обычным обязательством хранить все это в глубокой тайне, а это требует, чтобы я оставался здесь в уединении, пользуясь, однако же, полною свободою движения и необыкновенными удобствами. Мне даны три комнаты, принадлежащие помещению фискала инквизиционного суда, при свободе и полной возможности прогуливаться по всему протяжению дворца. Что касается моего здоровья, то я чувствую себя хорошо, благодаря Богу, а также хорошему мясу, присылаемому мне из посольства вследствие крайней любезности господина посланника и его супруги, которая с чрезвычайным старанием печется об удовлетворении всех моих нужд, даже с избытком». В другом письме от 23 апреля Галилей пишет: «Пишу к вам на постели; я лежу на ней уже 16 часов, страдая ужасной болью в бедре, которая, я знаю это из частого опыта, скоро должна прекратиться, как это было и в прошлые разы. Комиссар и фискал, мои допросчики, приходили сейчас навестить меня и дали мне слово, что имеют твердое намерение отпустить меня, как только я буду в состоянии вставать с постели, повторив несколько раз, чтоб я не огорчался и был бодр». Насколько можно судить по этим письмам, Галилей мог страдать под кровом инквизиционного судилища лишь только от лишения свободы, обращение же с ним было совершенно мягкое. К сожалению, письма эти непременно проходили через инквизиционную же цензуру, и все подлежавшее хранению в тайне не могло быть допущено в них; равным образом едва ли было бы позволено Галилею описывать и место своего заключения темными красками. Это тем более вероятно, что, по словам Никколлини, Галилей ни слова не говорил о допросе даже доверенному лицу, которое прислано к нему было посланником. Вопрос об обхождении с Галилеем не может быть решен окончательно до тех пор, пока не будут обнародованы все документы, касающиеся этого дела и хранящиеся в инквизиционном архиве. Без этого же нельзя поручиться даже и за то, что эти два письма Галилея не заставили написать.

Как бы то ни было, пребывание Галилея в стенах этого спасительного учреждения было непродолжительно: он пробыл здесь лишь 18 полных суток и 30 апреля был отослан в посольство. Томиться в ожидании решения дела Галилею пришлось еще больше семи недель. За это время случилось одно обстоятельство, показывающее, насколько искренне относился к Галилею посланник. Ввиду продолжительности процесса заведовавший финансами Тосканского княжества Чиоли известил Никколлини, что правительство не может больше высылать денег на содержание Галилея. Никколлини отвечал, что он считает Галилея своим гостем, что расход на содержание старца ничтожен, а потому он совершенно отказывается от вознаграждения за это. Вообще, все отношения посланника к Галилею отмечены печатью высокого благородства и искренности, и возмущенное людскою несправедливостью, наше человеческое чувство не может не остановиться с любовью на этой светлой личности. Дом и семейство Никколлини представляли для Галилея единственное убежище, где великий старец мог отдохнуть от лицемерия, лжи и ханжества, с которыми ему всюду приходилось иметь теперь дело. Не довольствуясь тем, что Галилею опять было разрешено жить на свободе, в доме посольства, Никколлини хлопочет о том, чтобы гостю его было позволено ездить на прогулку, хотя бы в карете, и успевает добиться такого разрешения. Словом, он делает все, чтобы по возможности облегчить участь великого человека, в котором его здравый государственный ум ясно видит славу своего отечества и всей Италии.