Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

Нечто похожее внешне произошло и с самым младшим сибаритом-подельником Левкой Малкиным, тоже схватившим второй срок в лагере; олимпиадному баловню, Левке ох как надо было, перебесившись и закончив аспирантуру, стать в двадцать пять кандидатом, в тридцать с чем-нибудь, глядишь, и на докторскую теорем надоказывать. Ан нет, так и ходит все он, прогрызши-таки мехмат заочный, в очень способных, и хоть и программист отменный (как же — сам Кронрод хвалил!), и начальник сектора в каком-то синекурном институте, а все ж не профессор, а ведь в ноябре и ему, хоть и моложав, и пригож, и матер, неотвратимо пятьдесят будет… Нет, очень это несправедливо, кому-кому, а Левке нашему просто-таки необходимо было стать и по заслугам профессором математики!..

Закономерным образом первым из подельников остепенился Юра Цизин (недавно он и докторскую защитил по своей органике-калике-марганике). Настолько не лагерный он, как и думалось, человек, что сыну собственному, пока тот школу не кончил, из воспитательных, видите ли, соображений не рассказал о неприличном гулаговском эпизоде времен своей юности…

Стабильнее всех, хотя на первый взгляд и несколько экстравагантно, сложилось все у Володи Медведского. Выяснилось постепенно, что у этого менделеевского Ставрогина больше, чем у других, и здравого смысла, и смирения. Плюнул он на свою химию и реализовал способность насвистывать с большой точностью чуть ли не все бетховенские симфонии подряд, окончив музыкальное училище по классу аккордеона, а потом обучая тому же искусству молодых одесситов. В последние годы он, по примеру еще одного красавца из бывших химиков, Шнейдера, переквалифицировался и стал заниматься — очень, как и все, что он делает, профессионально — фотографией (как средством заработка, а не баловством). Володя всегда спокоен и ровен, и жена у него такая, и дочка, и общаемся мы все в его отпуски с удовольствием, но без особых всплесков-эксцессов, тоже спокойно и ровно…

Славка, милый наш Славка пошел по традиционной стезе аскетов-женоненавистников — женился, притом четырежды. С годами укрепился в убеждении, что каждый новый брак еще удачнее предыдущего. Так же истово, как некогда презирал нас, сопляков, за суетные увлечения, Славка снизошел и к зеленому змию, и к футболу, и еще, как пели когда-то московские студенты, к кое-чему. Подписантская кампания шестьдесят восьмого года и устойчивое диссидентское окружение, теперь уже не только дружеское, но и родственное, лишили Славку любимого доцентства (и студенты ведь любили его, так же сильно и так же заслуженно, как Колю), но наследственной его основательности хватит, похоже, все-таки на докторскую по каким-то там педагогическим приложениям теории вероятностей и математической статистики. Ольга — давно уже не Епифанова и давно доктор. Брату своему, как и мне, она человек чужой.

Еще об одном, очень для меня дорогом человеке, о котором я писал в первой части «Сибаритов», писать решительно нет сил, да и что написать? Это Женя Кожуховский. Приехав из Тарту в Москву, я узнал, что он покончил с собой. Понятное, думаю, многим читателям ощущение, что это я (именно я, а не мы, хотя так чувствовать могут одновременно многие) прозевал, не уберег, я виноват, — никогда не оставит меня.

С Глебом за все эти годы я виделся случайно раза два-три, он был очень сдержанно приветлив. Он инженер. Кажется, по-прежнему знает и любит стихи и знает толк в их чтецах. Недавно я, желая лучше разобраться в старом для продолжения своего опуса, звонил ему; он решительно, хоть и не агрессивно, отказался от встречи, сказав, что все это не вызывает у него никаких положительных эмоций. Не видится он, как выяснилось, уже десять лет и с Робертом, хотя первые лет пятнадцать по возвращении Глеба, отсидевшего свои пять, они были очень дружны. Роберт и со Славкой практически не видится, хотя и они много и долго дружили, и работали вместе; никто, впрочем, ни с кем не ссорился. Никто из нас не видит практически Юру Геронимуса, но и здесь никаких размолвок. Просто, как со временем выясняется, у всех разная жизнь, если можно так сказать, идет в разные стороны.

В первые десять лет после моего возвращения в Москву я несколько раз виделся с Линой, когда она приезжала из Свердловска, где стала жить после замужества. Она оказалась гораздо ниже ростом, чем мне помнилось, а волосы — много светлее. Лицо — такое же нежное, как когда-то, недолгие наши встречи — еще более напряженны и неловки. Все было какое-то выдуманное и, хоть не хотелось осознавать, ненужное. В конце концов я зачем-то написал ей об этом. Ответное письмо, полное горечи и обиды, было последним. Больше мы не виделись. Грустно…

А совсем недавно я встретился еще с одним человеком из времен «нищих сибаритов»: на могиле Юрия Осиповича Домбровского несколько совсем простых слов сказал (от имени его «земляков» с Колымы) бывший одноклассник Левы Малкина Сема Виленский. Вскоре после нас Сема заработал червонец по пятьдесят восьмой; первое, что он увидел, читая свое дело на Лубянке при подписании двести шестой, была его фотография среди наших друзей и родных в здании суда на Каланчевке во время нашего процесса…

Ну вот, вроде обо всех вспомнил, кто так или иначе «замешан» был в первой части «Сибаритов». А нет, не всех! На суде ведь не только подсудимые! Защищавший нас с Колей адвокат Корякин давно помер; его помнит кое-кто из работавших с ним нынешних «диссидентских» адвокатов. Судья Васнев получил двадцать лет за взятку: говорят, что он реабилитирован «как жертва культа личности».

Реабилитирован, надо полагать, и прокурор Дорон, расстрелянный как космополит (сионист, агент Джойнта…), хотя во всех изданиях «Повести о пережитом» Бориса Дьякова он неизменно именуется «убийцей». Так-то!

Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать на сегодня. Прости, что с таким запозданием «отдаю долг». Желаю тебе, редакции и самому изданию всех благ и удач.

Имена народных заседателей и секретаря суда не запомнились.

О судьбе некоторых из них см. ниже.

Введенного впоследствии деления на «режимы» в то патриархальное время, как видно, не было, так что говорилось просто об «ИТЛ» (исправительно-трудовых лагерях) или «лишении свободы».

Неудивительно, что юные правонарушители, так и не уразумевшие толком, какими именно правами пользовались они по бухаринской («сталинской») конституции, не в состоянии были оценить тогда этого последнего пункта смягчения; интереснее, что им, к тому времени уже слегка нюхнувшим лагеря, не хватило тогда воображения, чтобы оценить само снижение срока ― когда еще, мол, оно будет!