Людмила Гурченко - Аплодисменты

— Видишь ли, Марк, мы теперь имеем небольшой диабет-с. Недавно у меня случился инсулиновый шок. Пренеприятнейшая, доложу я вам, штука… Дымок голубоватый… — и он легко всадил себе в руку иглу.

— Ну ты, ну ты, Барис… Як же ты здорово наловчився, сам себе такое, ето ж мамыньки родни.

— Да, Марк, войны не нюхал, не нюхал… но вдыхал другие кое-какие запахи, которые, я вам скажу…

— Борис, здесь дети!

— Лола, плесни в стакан воды своему братцу!

— Да пошел ты, — тихо сказала мама и скрылась на кухне.

— Ну и черт с вами!.. Ах, огурчики, да помидорчики, а Сталин Кирова убил да в коридорчике…

Ужас! Вот это ужас! Волосы дыбом. Такого я никогда в жизни не слышала. О дяде Боре всегда молчали. Теперь понятно, почему. Он был против самого Сталина.

«До скорой встречи. Только желательно, чтобы о встречах никто не знал».

Еще до подъема на занятия в дверь комнаты общежития осторожно постучали. Моя кровать стояла у входа. Все мне подсказывало, что стук связан со мной — после выхода картины у нашего общежития все время появлялись толпы любопытных. Я открыла дверь. Передо мной, как близнецы-братья, стояли двое молодых людей в темных костюмах, в светлых рубашках, с галстуками. С добрыми открытыми русскими лицами. Так рано в общежитие никого не пускали. Я в ситцевом халатике стояла напротив незнакомцев и ощущала нечто неведомое, но мобилизующее и заставляющее повиноваться.

— Людмила, вы можете быстро одеться? Мы вас подождем.

— Да, да, конечно, — ужасно стесняясь своего «незвездинского» вида, прошептала я. Верите, мне даже в голову не пришло спросить, кто они такие. Откуда они и зачем я им понадобилась так рано. А о том, что меня могут куда-то завезти, изнасиловать, убить… Это первое, что пришло бы мне в голову сегодня, в 1991 году. А тогда — нет. Нет. Такая мысль была невозможна. Преступления и всякого рода шантажи происходили только там, на далеком Западе.

— Вы наденьте пальто. Мы проедем. Тут недалеко.

— Как проедем? У меня же занятия.

— Не волнуйтесь, это мы берем на себя. — И опять улыбнулись тепло и доброжелательно.

В общежитии еще все спали. А мы поехали в черной машине, в центр, по нынешнему проспекту Мира. По обе стороны будущего проспекта стояли маленькие деревянные домишки, сарайчики, утопающие в зелени. А от Лесной улицы, через весь проспект, аж до самого института шел Пятый трамвай. По дороге велись общие разговоры об учебе, о картине, которую они смотрели, и очень смеялись. Мои незатейливые ответы слушали внимательно. Шофер тоже милый, с приветливым лицом. Только, к сожалению, глухонемой. Ни «да», ни «нет». Даже ни одного взгляда на модную артистку. Около гостиницы «Москва» машина остановилась. Мы прошли в огромный холл и направились к лифту. Седьмой этаж. Горничная тоже глухонемая. Номер без кроватей. Никакого жилого запаха. И опять недолгий, «ниочемный» разговор, из которого действительно ничего, ну абсолютно ничего не произрастало.

Я пытливо и открыто заглядывала им в глаза. Что же происходит? Зачем я им нужна? Вся моя фигура была напряжена, а душа сжата в твердый комок. И вполне возможно, что именно с тех пор, когда я потом говорила с людьми, которые настораживали неопределенностью, ускользающими и обтекаемыми фразами, я старалась все же незаметно подсмотреть их глаза, соображая, что человеку от меня нужно, врет или не врет.

В институт, на занятия я возвращалась на метро и трамвае. Так что же это было? Когда тебе ничего не говорят, поневоле приходится строить догадки. Знакомство с артисткой? Почему такое неестественно раннее? В гостинице, в номере, где никто не живет? Прощупывание? А что у меня можно прощупать? Я живу в общежитии. А мои родители в Харькове. Только, пожалуй, од но. Они уже знали, что скоро я еду в составе молодежной делегации города Москвы в Берлин. В институте мне только намекнули, что поездка может состояться, а они это уже знали точно. А вдруг они ищут кого-то таким оригинальным способом на роль? И я им, похоже, не приглянулась. Иначе бы они меня проводили. Что-то здесь не так, не так. В образцовском театре, в пьесе «Под шорох твоих ресниц» было такое вот название то ли песни, то ли фильма: «Фиалки пахнут не тем». Пора, пора бежать из общежития. От богатых сынков с иностранными машинами. От этих странных утренних визитов. Надо скрыться. Только почему напоследок: «Желательно, чтобы о нашей встрече никто не знал». Никто?

Постарела и поредела симановщина. Все мамины братья ушли из жизни. До конца так и не перестроившись. Дядя Боря бунтовал, ссорился, нарывался. Потом на время притих. Женил его все-таки папа на чернявой продавщице. И зубы вставил. И дядя Боря начал работать. И даже по специальности. Инженером, правда, послали его в небольшой городок. Но хватило дяди Бори ненадолго. Наверное, выступил, высказался, разъяснил рабочим, что почем. А может, его бунтарский характер, вечные насмешки и веселое безразличие к жизни выкинули с ним что-то из ряда вон? Может, взял да спел с трибуны того заводика «Ах, огурчики, да помидорчики…» И исчез наш Нолек бесследно. Бабушка, похоронив свое сокровенное, выживала. Молча следила за «успехами народа». И от души приняла лишь моего папу — «деликатного и добрейшего из людей». Приняла со всей искренностью и теплом. На которое только была способна ее скупая на сантименты натура.

Сейчас из всей «симановщины» остались лишь два человека, две сестры — моя мама и тетя Лида. Когда-то мне очень хотелось сыграть Лидину судьбу на экране. Все Симоновы — рассказчики оригинальные. Их характерная харьковская напевная интонация и мягкое «г» делает особенным их личностный русский язык.

Перед самой войной Лида училась в медицинском институте. Училась блестяще. Однажды она принесла из института настоящий человеческий череп. Мне было очень страшно. А папа с необыкновенным интересом его рассматривал и заставлял Лиду как можно больше рассказывать про медицину. Все выспрашивал и выспрашивал, «что там на лекциях студентам говорит наша профессура». Когда в Харьков вступили немцы, Лида часто бывала у нас.

«Ой, ребенок, помнишь? Ты прибежала ко мне и кричишь: Лидка, давай быстрей ведро. Там немцы с коровы перуски снимают. Знаешь, сколько крови и мяса. Там детей уже много. Давай ведро, я принесу. Очень кушать хочется».

Хорошая у меня память. Но корову не помню. Коров я увидела уже в пионерском лагере. А так… Вроде шапчонка у меня пушистая была — помню. И шубку, в которой в садик ходила. Мне ее папа купил до войны. А вот коровы не помню. Наверное, это все-таки была лошадь. В первые дни оккупации их было много. Раненые и полумертвые лошади лежали на улицах. А позже их всех съели.