Михаил Кольцов - Испанский дневник

Голубиные стаи пацифистов укоряюще воркуют: зачем столько солдат, зачем укреплять границы, зачем франко-советский пакт? Странное дело – их совсем не беспокоит пакт японо-итало-германский, они, наверно по рассеянности, не видят японских десантов в Шанхае, итальянских десантов в Севилье, подпольной фашистской армии в Вене. Никогда так бойко, как сейчас, не работали все виды и разновидности разведывательно-пропагандистской агентуры; никогда так тесно, как сейчас, фашизм не оплетал Францию сложной сетью провокаций, шантажа, террористических актов, похищений и всяческих таинственных историй. Фашистов тревожит, что французский рабочий класс разбужен, оживлен, активен. Там, где он ступает, действует, там сеть рвется, пружины заговора выступают наружу и ломаются.

Мы смотрим дальше – маленькая горная страна, исторически соединившая в себе три большие европейские культуры, еще не так давно она была самым мирным уголком буржуазной Европы, спасительным островком, убежищем для политических борцов, жертв и изгнанников реакций. А теперь? Теперь – нейтральнейший и благочестивейший г. Мотта, у кого в гостях сама Лига Нации, закрывает глаза на то, что день и ночь военные заводы в окрестностях Женевы, Лозанны и Локарно выпускают и отправляют оружие и отравляющие вещества для Японии, для Балкан, для Франко…

И еще дальше. Южная Германия, безмолвные, некогда веселые баварские деревни, некогда живой, остроумный, талантливый Мюнхен. Здесь процветали художники, артисты, бродили толпы посетителей по выставкам, кипели споры об искусстве. Сейчас все упразднено. Сейчас здесь главная фашистская казарма, плац для гитлеровских парадов. Как быстро меняются репутации – кто сейчас при слове «Мюнхен» думает об искусстве?

Темны окна германских домов. Но всю ночь напролет будут гореть окна фабрик. В огромных цехах металлургических, литейных, орудийных, патронных заводов пылает, не затухая, пламя. Страна, еще не залечившая тяжелых ран прошлой войны, вновь обращена в чудовищную военную кузницу. Война – такова политика гитлеровской тирании. Не на Чехословакию ли будет направлен первый безумный удар – сюда, куда дальше летит взгляд, в Судеты, в левый конец узкой, длинной Чехословакии?

На карлсбадских и мариенбадских кислых водах, в чуланах у рестораторов и зубных врачей, находят ящики с крупповским оружием, тайные радиостанции, листовки из Дрездена. Раньше чехословацкие «наци», когда их заставали врасплох, оправдывались, открещивались от Берлина, каялись, били себя в грудь. Теперь они обнаглели, ничего не отрицают, – наоборот, отвечают угрозами германской интервенции… Но полоса страха в Чехословакии кончается. Народ, армия, интеллигенция настроены твердо. Оборона от иноземного фашистского нашествия необходима, возможна, реальна. Пример беззащитной, неопытной Испании, ее полуторагодичное сопротивление завоевателям, прояснил мозги очень многим, кто раньше покорно и панически ждал, пока в Чехословакию придет беда…

Мы летим взглядом быстро, но уже глубокая ночь кругом. Во мраке и осенней стуже лежат деревни Польши, безработная, сумрачная Варшава.

Восемнадцать лет польскому государству, – а что «правительство полковников» дало своему народу? Никаких сговоров с Германией, никаких дипломатических, финансовых комбинаций и ухищрений не хватило, чтобы толкнуть колеса машин, расшевелить уснувшие станки, дать труд и кусок хлеба безработным. В тоскливом оцепенении ждут люди, села, города, когда прорвется эта затянувшаяся мука.

У Минска, к рассвету, мы проносимся над рубежом советской части мира. Здесь не спят, особенно сегодня. Светятся огни на пограничных заставах, праздничная суета в колхозных домах, последние флаги и плакаты довешивают на площадях и улицах белорусской столицы, и танкисты подъезжают на исходное для торжественного марша положение, и кавалерийские кони храпят и под расшитыми чепраками колышут бедрами, чистыми, бархатными, расчесанными в клетку.

Скорей, скорей! Вот Смоленск, высоко над Днепром, в знаменах; вот прямо из мадридского окна, глядя на северо-восток, вижу в утренней дымке, с юга-запада, Москву. По Можайскому шоссе мчатся машины. У Дорогомиловской заставы и дальше к центру строятся колонны демонстрантов. На Смоленской площади три тетеньки в белых фартуках, – ой, каких белых! – продают с грузовика горячие сосиски; вот бы сюда одну такую пару…

По Арбату уже ни пройти, ни проехать. Как подкрасили, подновили вывески! На них глядят лепестками детские радостные лица, такие счастливые, такие здоровые, какими еще не скоро станет худенькая, голодная детвора под мадридским окном.

Все дальше, по Воздвиженке, по Манежной площади, вижу вас, красноармейцы, командиры, рабочие, старые большевики, пионеры, московские девушки, милиционеры, студенты, – вижу со свежей «Правдой» в руках. Отлично вижу вас! И еще дальше – вечно молодые, верхом, вдвоем мчатся, как в годы боевые, Ворошилов с Буденным, и оркестры гремят встречу, и катится по столице красноармейское «ура»…