Виктор Баранец - Потерянная армия: Записки полковника Генштаба

Я звоню в Кремль и возмущаюсь тем, что Ястржембский откровенно передергивает факты: в сообщении нашей пресс-службы нет и слова об «указе» — там есть слово «решение». К тому же мы сообщали, что Семенов не «снят с должности», а всего лишь «отстранен». Так в тексте, завизированном самим Ельциным. Но меня уже никто не слушает.

Я звоню в «Интерфакс» и прошу дать что-то наподобие опровержения на слова пресс-секретаря президента. Мою просьбу удовлетворяют.

В вечерних программах телевидения раздувается информация о невиданной сваре между пресс-службами президента и Минобороны.

Утром картина повторяется. Я не выдерживаю и гоню в Кремль факс. В ответ — молчание. Тогда я нахожу по телефону клерка из кремлевской пресс-службы и прошу передать Ястржембскому, что если он трезв, то пусть прочтет наше сообщение и не фантазирует.

Клерк возмущается моим «хамством» и отвечает мне тем же. На прощание я говорю ему о том, что из сотрудников президентской пресс-службы получились бы отличные гримеры… в морге…

Меня вызывает министр и сообщает, что ему звонил Ястржембский.

— Будь поаккуратней в выражениях, — сказал он мне. — Они гневаются…

Однажды Родионова вызвал к себе Черномырдин. Премьер встретил министра обороны загадочно сияющим. Поздравил Игоря Николаевича с наступающим днем рождения. По такому поводу — пригубили. И тогда Черномырдин сообщил Родионову радостную весть: «Борис Николаевич принял решение — будешь служить до 2000 года. Я полностью поддержал. Так что давай, уверенней разворачивай реформу и трудись без оглядки…»

Родионов прилетел на Арбат на крыльях.

Через несколько дней появился указ Ельцина… об увольнении Родионова из Вооруженных Сил. И хотя президент в указе оговаривался, что «с оставлением на посту министра обороны», — все равно это было хуже чем пощечина. Вчера Черномырдин давал пряник. Сегодня Ельцин его подавал сильно надкушенным…

Вскоре после этого меня вызвал помощник министра генерал-лейтенант Виктор Козлов и сообщил, что Родионов принял решение назначить начальником пресс-службы министра обороны РФ другого офицера. А мне — быть его замом…

Это решение для меня — полная неожиданность. Я прошу генерала Козлова объяснить мне причины столь резкой перемены в намерении министра: ведь Родионов давно подписал представление на меня.

В ответ молчание и бегающие пугливые глазенки.

И я вспоминаю:

— «Артисты» стреляют в затылок и без предупреждения…

Я ухожу от Козлова в полной уверенности, что произошло недоразумение. Родионов — не тот человек, который способен на эти гнусные козни. Я был абсолютно уверен, что он не мог принять такого кадрового решения, предварительно даже не поговорив со мной. Я уже хорошо знал его.

Но в секретариате министра мне показывают документ с личной подписью Родионова… В тот же вечер я написал рапорт на имя министра обороны, который начинался словами: «Я больше не считаю Вас человеком Слова и Чести ввиду того, что…».

Утром Родионов вызвал к себе генерала Козлова и меня. Сказал мне:

— Я порвал твой рапорт. Ты остаешься пресс-секретарем министра обороны… Работаешь только со мной.

В ответ я промямлил, что забираю все свои слова обратно… Козлов сидел, не поднимая глаз. И я понял: надо уходить.

Дневник был написан.

В нем оставалось добавить только, что после шумного скандала с генералом Семеновым нужен был козел отпущения. Генералу Козлову, конечно, не хотелось быть в его роли. Эту роль присудили мне. А документы на подпись министру генерал Козлов почему-то понес в тот момент, когда Родионов находился в нокдауне после звонка из Кремля об увольнении из армии…

Когда я узнал об этом, чувство обиды на Родионова немного остыло.

— Все равно Родионов предал тебя, — сказал мне друг.

Я не согласился.

— Почему же ты уходишь?

— Я ухожу не от Родионова, а от Козлова. Страшно не люблю, когда стреляют в затылок. И без предупреждения…

Дневник был написан.

… Девять редакторов газет первый абзац моего дневника читали с нормальными круглыми глазами. Десятый — с квадратно-ошалелыми.

В нем были слова о том, что житуха меня так достала, что однажды у меня в голове взбрыкнула сумасшедшая мысль — из окна своего генштабовского кабинета удобно бабахнуть по ельцинскому членовозу из гранатомета…

Я доказывал: «Это же мысль, а не действие!..» Все девять редакторов в один голос сказали: «Нас после этого придушат». Десятый на всякий случай потребовал от меня справку от психиатра. И только одиннадцатый редактор сказал: «Печатаю».

Им был Артем Боровик.

Когда первый отрывок из дневника появился в «Совершенно секретно», меня срочно вызвали к министру. Я уже знал, чем это закончится. Родионов сказал мне те слова, которые обязан был сказать любой человек, находящийся в его должности. Министр подошел к сейфу, достал оттуда газету «Совершенно секретно» с отрывком моей книги и спросил:

— Это ваша работа?

— Так точно! — с нарочито тупой солдатской интонацией в голосе ответил я.

— Это похоже на провокацию, — каким-то чужим, совсем не родионовским тоном сказал министр, и я понял, что эти слова ему хорошо втемяшили стоящие рядом аппаратные шавки в генеральских погонах. Я уже знал, что это именно они от переизбытка холуйства посадили Родионова в кучу дерьма, когда подсунули ему сырую «компру» на Главкома Сухопутных войск генерала Семенова. Родионов, в свою очередь, поторопился доложить президенту. Из-за них Ельцин под ядовитое хихиканье придворной кремлевской челяди содрал с Родионова мундир и облачил в пиджачишко.

— Надо или служить, или заниматься литературной деятельностью, — сказал Родионов и положил передо мной чистый лист бумаги. — Пишите рапорт.

Совет Игоря Николаевича был исключительно верным.

Единственный раз я пожалел о содеянном, когда Родионов сказал:

— Я завтра встречаюсь с президентом. Что я ему теперь скажу? Что пресс-секретрь министра обороны намеревался в вас стрелять?

Мне показалось, что министр говорит это для придворных и для подслушивающей аппаратуры.

Рапорт я написал. Но слова друга: «Родионов тебя предал» — по-прежнему сверлили мне голову. Я с ними упорно не соглашался. Я знал, убежден до сих пор, что Родионов мог быть всяким, но никогда не мог быть непорядочным. Я продолжал свято верить в это. После смерти отца я больше никому не доверял так душу. Мне так не хотелось расставаться с человеком, которому я еще недавно служил верой и правдой.