Владимир Чернавин - Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.

Мы заползли под огромную густую елку. Мальчик лег, его разули, и нас с отцом ознобом хватило: на пятке вздулся большой гнойный нарыв. Как еще терпел мальчик, как мог идти!

Мы молчали. Сын вопросительно смотрел на нас, мы — друг на друга.

Хоть бы день в тепле, в покое — и нарыв лопнет сам. День! Мы боялись потерять час.

— Что делать, бедный ты мой мальчик, ну, что нам делать? — говорил в отчаянии отец.

— Не знаю, папочка, — отвечал он ласково и нежно.

— Надо взрезать, — сказала я.

— Как резать, когда дезинфицировать нечем, — возражал отец.

— Бритву дезинфицируем огнем, вода тут чистая. Еще несчастье — за ночь в болоте бинты намокли, надо было их стирать и сушить. Отец ушел на поиски воды, а мы остались лежать под елкой.

— Мама, ты уверена, что нас здесь совершенно не видно?

— Совершенно уверена. Даже с пяти шагов не заметно, эта елка точно такая же, как и остальные. Они не могут обыскивать каждую.

— А вдруг у них будет собака?

— Собака следует за запахом, она не могла нас проследить по всей нашей дороге из долины, по всему этому мокрому мху.

— А вдруг придут с границы?

— Но мы не оставили никаких следов для них.

— Мама, а ты помнишь в театре, когда мы смотрели «Хижину дяди Тома», какая ужасная там была собака? Она поймала негритянку, которая хотела бежать со своим ребенком в свободные штаты.

— Не думай об этом, никто нас здесь не найдет. Было очень опасно в долине, но теперь они не могут догадаться, куда мы ушли. — Я говорила спокойно и убедительно, хотя сердце мое дрожало от страха.

Вернулся отец, обеспокоенный и бледный. Я думаю, что если бы чудом мы могли перенести мальчишку в безопасное место, сдать его хорошим, честным людям, а самим умереть, мы оба не задумались бы. Но это была фантазия. В действительности мы должны были тащить его с больной ногой на новый перевал и прятать в елках и камнях.

— Мне трудно резать, у меня руки трясутся, — сказал отец, когда бритва была готова.

Я взялась, но так неумело, что могло выйти хуже.

— Папочка, лучше ты режь! Не бойся, я потерплю, ты только скажи, когда начнешь.

Отец сделал надрез через весь нарыв, брызнул жидкий, белый гной; пузырь вытек как будто весь.

— Теперь ты спи, — сказала я сыну. — Ты знаешь, как при болезни помогает сон.

Вдруг что-то зашуршало наверху в ветках.

— Мама, смотри, это белочка.

Быстро и уверенно белка спустилась вниз, озабоченно оглядывая нас совсем близко. Она наблюдала всю операцию.

— Это твой дом, правда? — сказал мальчик, забывая свою тревогу. — Ты тут хозяйка, правда? Ну, ничего. Мы скоро уйдем.

Белочка пододвинулась еще ближе и, потряхивая хвостом, разглядывала нас своими черными блестящими глазками.

— Мама, это очень хорошо, что белочка к нам пришла?

— Да, конечно.

— Почему?

— Потому что это значит, что она не напуганная, и что здесь нет людей близко.

— А собак?

— Нет, спи, ты — белочкин гость!

— Мы назовем это место «Белочкин Дом», правда?

Мальчик совсем повеселел и заснул, а белка так спокойно, как только может быть в природе, где нет человека, исчезла по веткам наверх. Трава, деревья, животные и птицы — все жили своей чистой и спокойной жизнью. А мы? Мы могли быть в каждую минуту пойманы такими же человеческими созданиями, как мы, но с зелеными нашивками на плечах с четырьмя буквами — ОГПУ! Двадцатое столетие, социализм — и столько ненависти! В конце концов, в чем мы виноваты? В том, что убежали с каторги, к которой мой невинный муж был приговорен.

Во времена царизма каторжников не расстреливали за попытку побега — и сколько их бежало! А теперь, когда каторга в сто раз хуже, чем раньше, нас должны были убить! И сначала нас будут мучить для своего наслаждения — и, может быть, заставят мальчика присутствовать! Нет, если нас поймают, я буду сопротивляться до последнего и буду убита сразу.

Часа через два мальчик проснулся. Ранка была в хорошем состоянии, но, конечно, ни один доктор не разрешил бы ему вставать с постели, а мы должны были заставить его идти по камням и болотам, пока он был в силах передвигаться. Перед нами был новый перевал, склон вскоре стал безлесным. С любой точки гребня хребта, направленного с севера на юг и очень похожего на пограничный, нас легко было взять на прицел. Будь моя воля, я, кажется, пошла бы без всяких предосторожностей, таким отчаянным казалось мне наше положение, но муж строго следил за тем, чтобы мы возможно быстрее делали перебежки, отлеживались за глыбами гранита и опять бежали до следующего прикрытия.

Что думал мальчик, я не знаю. Он шел сжав губы, бежал, ложился, опять бежал. Ни колебания, ни страха.

С перевала шел пологий спуск, вскоре начинались кусты можжевельника, низкие, но пушистые ели и полярные березки. В первом же закрытом месте мы сбросили рюкзаки и легли на мягкий, почти сухой мох.

Перед нами открывалась неизвестность, и это надо было обсудить и усвоить. На запад текла река. На картах, которые мы видели до бегства и в общих очертаниях хранили в памяти, граница была проведена по водоразделу. Но там была показана одна река — здесь долина была широкой и составлялась течением трех небольших рек. Кроме того, даже по самой оптимистической карте от долины до границы оставалось километров двадцать, мы же свернули раньше и сразу оказались на реке, текущей к западу. По другой карте до границы должно было остаться еще километров пятьдесят. Но ни на одной карте реки такого направления в пределах СССР показано не было, вместе с тем, она не могла быть и на финской стороне. Очевидно, мы попали в местность, плохо исследованную, неточно нанесенную на карты, и, в смысле расстояний, нас могли ждать очень печальные сюрпризы.

— Эх, если бы знать, где граница, бегом бы побежал, — воскликнул муж. — Скверно то, что мы, быть может, и перейдем границу, а все будем сомневаться.

Сначала идти было легко и сухо, но вскоре мы попали в безвыходную трясину: болота застилали берега речки на много верст. Ярко-зеленые, поросшие осокой вязкие луговины чередовались с мшистыми, кочковатыми площадями. Ноги промокли. Налипли комары. Темнело, а всюду была трясина, и приткнуться было некуда. Когда уже ночью, измученные до последнего, мы передыхали, стоя втроем на зыбучей кочке, муж неожиданно сказал:

— А все-таки это гораздо лучше, чем стоять в холодном коридоре у дверей следовательского кабинета.

Мы забыли про холод, про болота, про ночь, счастливые, что отец с нами, что никто больше не заставит его мучиться и мерзнуть в отвратительной тюрьме.