Любовь Шапорина - Дневник. Том 2

9 февраля. За последние дни из почтового ящика мы вынули уже три записки следующего содержания: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь. Молитесь и верьте. Напишите 9 записок, пусть весь мир читает и молится. Бог пошлет вам счастье, кто не верит, того постигнет горе»[7].

Очевидно, не я одна молюсь о спасении страны нашей.

Ольга Андреевна сегодня даже ночевать дома не будет, должна оставаться в своем учреждении, т. к. назначена работать в избирательном пункте. Кабинки для избирателей завешиваются материей. Художественный цех расписал эти тряпки узорами. Пришел председатель райсовета и забраковал: «Что это за деревня!» Хотели немедленно взять 4000, купить новый однотонный материал. О.А., как главный бухгалтер, воспротивилась и рекомендовала обменять с кем-нибудь. Так и сделали. Начальник совсем потерял голову от волнения. Все верхи ходят по квартирам (это Лиговка!) агитировать и безумно боятся бойкота выборов. Начальник О.А. сказал: «Вы понимаете, что это пахнет бедой, голову снимут и мне, и многим другим». Трясутся за свой партбилет.

А у меня живет Евгения Павловна, нигде не прописанная «преступница». Если это узнают, мне, может быть, придется пропутешествовать туда, откуда она приехала! К Макару et ses veaux.

Была как-то на днях у Анны Петровны, смотрела ее альбомы, с самых ее первых шагов по гравюре. Как это хорошо, многое просто виртуозно. А акварели! И вот скучнейший Пахомов получает Сталинскую премию 50 000, а об Анне Петровне забыли и думать.

Получил премию и Юрий. Приехавший из Москвы Никита Толстой передал мне, что мои просят меня написать Юрию Александровичу, загодя напомнить, чтобы он помог Васе в отношении жилья. Я напишу, но как противно писать человеку, который не понимает своих обязанностей.

23 февраля. Был вечером салют[8]. Тяжело до сих пор слушать раскаты выстрелов. Верно уж, на всю жизнь (на остаток жизни) останется это тошнотное чувство.

16-го были именины Анны Петровны. Весь день была метель, вьюга, снег, трамваи стали. Я с утра еще купила две цикламены в Таврическом садоводстве и решила, невзирая ни на что, пойти – мне близко. Я была уверена, что буду одна. И что же: Тамара Александровна пришла пешком с Карповки[9], Белкины со Ждановки, племянницы от Московского вокзала! Вот что значит обаяние.

На днях утром ко мне пришла Татьяна Андреевна Шлабович, знаю ее по Детскому Селу, она жила в одном доме со Старчаковыми. Она оставалась в Детском при немцах, ее с дочкой выселили в Гатчино, они ушли в Дедовичи, и затем немцы выслали в Эстонию, Германию, она попала в Лотарингию[10], тут их взяли американцы, и она оказалась машинисткой в Ангулеме[11]!

Там был советский пункт регистрации. Франция была наводнена русскими партизанами из власовцев![12] Советские подданные, воевавшие в немецких рядах, при приближении союзников бежали от немцев, присоединялись к французским партизанам и проявляли сказочную отчаянную храбрость. Они одни со своими офицерами завоевывали города. Например, Лимож[13] был взят исключительно русскими, по этому поводу была даже выбита медаль. Но и хулиганили они вовсю. Разбивали бочки с вином, перепивались, били витрины, но французы смотрели на это сквозь пальцы. По ее словам, без русских и американцев Франция никогда бы не справилась с немцами. Ее непосредственным начальником был полковник Неймарк, инженер, очень культурный человек, тоже будто бы из власовцев. И в один прекрасный день его и еще нескольких посадили на самолет и повезли в СССР. О дальнейшей его судьбе она ничего не знает.

Т.А. Колпакова видела в Москве своего двоюродного брата, сына Ани Радецкой. Еще в 41-м году матери сообщили, что он убит. Она превратилась в старуху, я видела ее прошлым летом. И вот в октябре 45-го года он вернулся. Был четыре раза ранен, взят в плен и попал в австрийский госпиталь, где врач был женат на русской. Отношение к нему было прекрасное. Но зато здесь ко всем возвращающимся относятся, как к изменникам, даже раненым. Т.А. звала его в Ленинград, чтобы полечиться. На это он ей сказал: «Тамарёна, держись подальше от репатриируемых!»

Дорогое отечество.

Какая неуверенность в собственном моральном престиже или, вернее, какая уверенность в общем недовольстве, в том, что наша «счастливейшая» страна не выдерживает сравнения с другими по уровню жизни.

Какая близорукость – накапливать такие потенциальные ненависти.

Евгения Павловна уехала за Тихвин, в Пикалево[14], на место машинистки-секретаря; в городском бюро распределения кадров ей сказали: «Паспорт у вас совершенно чистый, тут даже не указан 101-й километр». А вместе с тем, ни в Луге, ни в Толмачеве ее не принимали ни на какую работу, кроме лесозаготовок.

24 февраля. Сегодня пришла Мария Федоровна ночевать. Я ей рассказывала о том, как я поражена тем, что Наталья Васильевна, Богдановы-Березовские никак не откликнулись на приезд Евгении Павловны, с которой так дружили. «Il ne faut pas s’étonner, tout le monde est comme cela; c’est vous qui êtes brave, vous qui êtes extraordinaire»[15], – ответила она!

28 февраля. Была вчера у Анны Петровны, засиделась, много болтали, она много рассказывала, и я, как всегда, ушла от нее в таком легком настроении, каком-то праздничном. В мае ей минет 75 лет. Она предупредила Корнилова, что согласна на празднование юбилея только в том случае, если он будет сделан по всем правилам, с представителями от правительства, Управления по делам искусств и т. д. Но она уверена, что этого не сделают, т. к. ей не доверяют, ее считают недостаточно советской. За ней следят. В тот день, когда из Москвы приехал к ней Синицын, пришла одна знакомая, которая не бывала уже целый год. Она сидела долго, пила портвейн и молчала. Вечером после ее ухода Синицын спросил А.П., хорошо ли она знает эту даму, – «это осведомительница». А.П. была представлена к Сталинской премии; именно тогда-то и пришла к ней Волкова [А.Ф.] и произошел тот неудачный разговор о евреях, о котором я уже писала. О премии нечего было и думать. Когда год или два тому назад был вечер памяти Репина[16], А.П. там читала свои воспоминания. К ней присоседилась Анна Ивановна и от нее не отходила. Кто-то сказал Анне Петровне: «Почему вы все время ходите с осведомительницей?!» Сколько их, куда их гонит!..

Когда в 40-м году была выставка Анны Петровны, то все было сделано, чтобы у ней не было резонанса. Объявления появились через две недели после открытия выставки, хотели очень быстро ее закрыть, отстоял директор Русского музея Цыганов[17].

Они чувствуют совсем иную, более высокую культуру, человека не их поля ягоду.

«Les on dit, – тоже Мария Федоровна, шепотом, – on dit que les américains ont acheté Leningrad». – «Mais oui, ils ont acheté Leningrad, tout le commerce sera dans leurs mains»[18].

15 марта. Стою на трамвайной остановке. Подходит трамвай. Берут на абордаж со всех сторон. С передней площадки с трудом выскакивают, вернее «выдираются», люди. Сталкивают мальчика лет 9. Он плачет, его толкнули в лицо локтем. Мать: «Ну, не плачь, ведь это же трамвай!» В трамваях и на стенах развешаны плакаты для предупреждения гриппа: «При чихании и кашле закрывайте рот платком»!

29 марта. Я так устаю, что уже ничего не записываю. Сил не хватает. После 6 часов уроков у необузданных ремесленников прихожу, сажусь за перевод. Два дня готовлюсь к уроку по русскому искусству, которого сама не знаю. Еженедельно репетиции. Наконец свалилась, простудилась и очень рада. Зато вчера, чувствуя себя прескверно, весь день просидела за переводом. Хочу сегодня и завтра кончить его. А потом придется приниматься за перевод писем Петрова-Водкина и готовить новую постановку. Разве это под силу человеку?

Каждое утро, как бы я ни торопилась, я уделяю 15 – 20 минут молитве, и это меня поддерживает. Читаю Евангелие и молюсь. Прочла также пророка Исаию[19] – поразительно по красоте и силе образов. Я нашла путь к Богу, вернее, нахожу, и теперь мне непонятно даже, как могла создаться богословская религия на фальсификации Евангелия. Нигде ни единым словом Христос не приравнивает себя к Богу. Он – сын человеческий, верующий в Бога Духа. А что с ним сделал низменный человек! Я молюсь о том, чтобы Бог вывел Россию из рабства. Об этом молюсь постоянно. И о том, чтобы у меня хватило сил вытянуть эту трудную ношу, что я взвалила себе на плечи, чтобы у меня была возможность помогать многим и чтобы мне увидать братьев и увидать хоть начало рассвета России. Хоть бы забрезжил этот рассвет. Сессия Верховного Совета – ни одного живого слова. Это чудовищно.

2 апреля. Читала сейчас русскую историю Платонова[20]. Ирония судьбы. Коммунистическое правительство, отрицавшее некогда все традиции, вплоть до самого «государства», завершило все (или почти все) исторические мечтания русского народа, присоединив княжество Даниила Галицкого[21] и все остальное, обезопасило западные и восточные границы. Немудрено, что англичане из себя выходят. За это история им многое простит. [Не англичанам, а Советам.]