Артем Драбкин - По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии

Мое место на верхних нарах у окна, и мы по очереди смотрим в него. Обстановка какая-то тревожная. Страшно от неизвестности и непроглядной темноты. Но есть все основания предполагать, что, когда все станет известным, будет в тысячу раз страшнее. Не верю, что есть бесстрашные люди, каждому нормальному человеку знакомо чувство страха, все дело в том, как он будет себя вести, испытывая этот страх. Мне только раз пришлось испытать настоящий страх во время прыжков с парашютом. Страшно было терять опору под ногами и шагнуть в воздух, но я справилась с этим. На фронте смешно будет вспоминать об этом страхе. Но как бы ни было страшно и тяжело, я постараюсь справиться с этим. И если даже не придется вернуться, я никогда не пожалею о том, что сделала. Останусь жива, мне не стыдно будет смотреть людям в глаза — я за чужой спиной не сидела. Ну а если погибну — значит, так надо.

Скоро будут бомбить, сказал политрук, и поэтому необходимо знать сигналы воздушной и химической тревоги. Противогазы всегда должны быть наготове. Воздушная тревога уже была, по вагонам раздалась команда — воздух!!! Мы отбежали немного и попадали на землю, но самолеты прошли мимо, и бомбежки не было. Мы проскочили Рославль, который беспрерывно бомбят, но все обошлось благополучно. Сгрузились недалеко от Ярцева, значит, будем на смоленском направлении. Разместились в сарае на сене, где-то рядом бомбят. Громадный самолет пронесся над нашим сараем так низко, что не поверили мы своим глазам — как он мог не задеть его? Старший лейтенант — начштаба соседней части стрелял в него из пистолета, но, как и следовало ожидать, не попал. Меня назначили дневальной, проинструктировали о том, что нужно проявить максимум бдительности, т. к. немцы без конца сбрасывают десанты, то в форме нашей, то в форме милиции, то гражданской. Со мной Вера Бальба. Но мы решили, что будем дневалить вместе, лучше совсем не спать, так будет спокойнее. Когда была очередь стоять на улице, она ползала на четвереньках вокруг сарая, высматривая диверсантов. Политрук проверял, как мы несем службу, и когда увидел Верку при исполнении служебных обязанностей, чуть не умер со смеху.

Я никогда не была в лесу. Какая сказочная красота! Описать невозможно. Рядом маленькая речка, изумрудная зелень, цветы, земляника. Если бы не было войны! Но война тут же властно напоминает о себе. В небе, прямо над нашей головой, начался воздушный бой. Самолетов было девять штук. Сколько наших, сколько фашистских — мы понять не могли. Настолько быстро они мелькали, выделывали такие сложные фигуры высшего пилотажа, что сердце замирало. Непрерывно трещали пулеметы. И вот первый самолет с огненным шлейфом камнем пошел к земле. Летчик успел выброситься и спускался на парашюте, один из самолетов преследовал его. Было отчетливо видно, как вдруг мертво обвисла фигурка летчика под белым куполом. Когда мы увидели первый горящий самолет, от радости начали плясать как дикари, и взбесившийся часовой никак не мог нас успокоить. Было очень интересно и совсем не страшно. Самолеты факелами падали к земле, в воздухе вспыхивали белые облачка парашютов. К вечеру пришли обгорелые летчики, и радость наша померкла. Оказалось, что сбитые самолеты были наши, и три летчика погибли. Это были «Мессершмиты». Это они расстреливали в воздухе наших летчиков. До сих пор мы думали, что гореть и падать могут только вражеские самолеты. На нас это произвело ужасное впечатление. Я всегда преклонялась перед летчиками, для меня они необыкновенные люди, люди-птицы. В том, что их сбили, они не виноваты, храбрости им было не занимать. Просто «мессеры» оказались намного лучше наших «ястребков».

Рядом с нами БАО[2]. Аэродрома, каким он должен быть в нашем представлении, нет. Самолеты садятся на большую поляну, и их затаскивают под елки и дополнительно маскируют. Немцы ищут их, заодно бомбят все соседние деревни. Солдаты из БАО соорудили что-то похожее на макеты самолетов и выставили их в нескольких километрах от нас, и обрадованные фашисты усиленно посыпали их бомбами. Жить стало спокойнее, «рама»[3] перестала висеть в воздухе.

Война для нас пока только тяжелый труд. Мы делаем все, о чем раньше и не помышляли. Роем щели, носим раненых, моем, стираем и т. д. Особенно трудно стирать. Нужно выстирать 75 пар белья, а к нему прикоснуться страшно — сплошная кровь. Спать почти не приходится. На войне ни с чем не считаются, лишь бы это было нужное дело. Ученые воюют рядовыми солдатами. Нам даже приказывали косить рожь (такая красавица, выше человеческого роста) и вязать снопы, а на другой день все сожгли, т. к. подошли немцы.

Нам дали адрес:

Действующая армия.

Полевая почтовая станция № 41.

Штаб армии. ПЭП-12.

Подразделение Фокина.

Срочно послала домой.

Вместе с нами в лесу части на переформировке. Это первые для нас люди, которые видели фашистов, дрались с ними. Мы с раскрытыми ртами слушали их — всему верили, но как же не хотелось верить нам в то, что они своими глазами видели, как наши девушки пьют и гуляют с немцами. Один из солдат запустил связку гранат в избу, где развлекались с немцами советские девушки, и сам чудом унес ноги.

Писать просто некогда, да и не разрешают. Пишу украдкой. Наши отступают. Смоленск уже несколько раз переходил из рук в руки. По дорогам идут измученные раненые в грязных окровавленных бинтах. Это не только те, которые могут быть эвакуированы пешком, это все, кто еще в состоянии как-то передвигаться. Лошади тянут пушки, колеса вязнут в песке, лошади измучены так же, как и люди, и солдаты тащат пушки вместе с лошадьми. Немцы сбрасывают десанты. В соседнюю деревню сбросили диверсантов в форме наших милиционеров. Их уничтожили, и теперь все мальчишки в деревне щеголяют в милицейских фуражках. Целыми днями над головой гудят самолеты — идут на Москву. Заметив что-нибудь подозрительное, несколько самолетов отделяются от остальных и начинают пикировать. Я почему-то еще ничего не боюсь. Самое страшное — смерть и страдание раненых.

Рядом с нами — разведрота. Ее командир познакомил нас с мальчиком Колей Руденко, ему 14 лет, а он замечательный разведчик, уже награжден орденом Красной Звезды. Он был в Артеке, и началась война. Когда он вернулся домой, чтобы попасть в свое село, ему нужно было перейти линию фронта. А немцы уже повесили его отца — председателя колхоза — и убили мать. Коля снова перешел линию фронта и стал разведчиком. В тыл к немцам он ходит вместе с девушкой. Мы с Октябриной (а она двадцать шестого года, ей еще не исполнилось пятнадцати лет) уговариваем капитана взять нас к себе в разведку.

Раненые все прибывают и прибывают. Мы уже сбились со счета — сколько раз передислоцировались. Среди раненых стало много немцев. Есть финны и другие сволочи. Наши (о, святая наивность!) думают всерьез перевоспитать их, им создают особые условия, но это на них не действует. Когда наших раненых проносят мимо них, они скрипят зубами от ненависти. А я с большим удовольствием прикасалась бы к удаву, чем к ним. Некоторым девчатам они плевали в лицо, и это, находясь в плену. А что они делали, если бы было наоборот? А финны еще хуже. У одного забинтовано все лицо, оставлен только один глаз, так он готов испепелить всех этим единственным глазом. Их эвакуируют в первую очередь вместе с нашими тяжелыми, носилочными. Но шоферы говорят, что почти ни один из немцев живым еще в госпиталь не прибыл, наши умудряются расправиться с ними дорогой. Один немецкий летчик просил, чтобы перед смертью (они все считают, что их убьют) выполнили его последнее желание — показали ему Марию Ивановну, так называют наш новый реактивный миномет, превращающий в пепел все живое. Но их еще пока так мало, что мы и сами их не видели[4].