Худяков - Эмилия Виленская Самойловна

экономических, социальных и политических факторов. Ее не вызвать ни выстрелом в царя, ни другими искусственными мерами. Смертью самодержца не уничтожить самодержавия. Сила господствующего класса не в его численности: угнетателей всегда меньше, чем угнетаемых. Но только в моменты революционных бурь количественный перевес становится важным фактором общественной борьбы. В периоды же более или менее мирного развития господство класса проявляется через государственную власть и ее разветвленный аппарат. Наконец, с гибелью политической системы самодержавия не рушится экономический строй, опирающийся на частную собственность. Все это, безусловно, так.

Может быть, на том и поставить точку? Стоит ли раздумывать над социальными утопиями и политическими иллюзиями, несостоятельность которых доказана ходом истории? Не проще ли их осудить как ненужные и даже вредные зигзаги общественной мысли, от которых никакой пользы ни научному познанию законов исторического развития, ни делу социального и политического преобразования общественных отношений?

Есть строгие судьи истории, которые рассуждают именно так. Они твердо усвоили дефиницию толковых словарей: «Утопия — нереальное пожелание, несбыточная мечта, вымысел». Для них, людей, уверовавших в собственную трезвость ума, утопии — это то, что противостоит науке, не имеет никаких с ней точек соприкосновения и даже служит серьезной помехой развитию научных идей. Иначе говоря, утопии беспочвенны и бесплодны. Вывод этот уложен в формулу: утопии — «слабая сторона» демократических теорий.

Схема эта может показаться убедительной и логичной. И как просто решались бы исторические проблемы, если бы они укладывались в такую вот схему. Но не спешите под ней подписываться. Она соответствует законам формальной логики, но не выдерживает проверки законами диалектики.

Прислушаемся к голосу основоположников научного коммунизма, к голосу тех, кто преодолел утопизм и поставил на научные основы изучение общественных явлений. Маркс, имея в виду Фурье, Оуэна, Сен-Симона и других утопических социалистов, писал: «…мы не должны отрекаться от этих патриархов социализма, как современные химики не могут отречься от своих родоначальников — алхимиков»^{3}. Одно заглавие известной работы Ф. Энгельса — «Развитие социализма от утопии к науке» указывает на преемственную связь между социальными утопиями и научным коммунизмом. О том, что утопический социализм не был бесплоден, явившись одним из источников марксизма, писал и В. И. Ленин в статье «Три источника и три составных части марксизма»^{4}.

Разумеется, признание той роли, какую сыграл утопический социализм, не означало отказа от критики как ранних, так и позднейших утопий, вплоть до народнического социализма. И эта критика была бескомпромиссной и глубоко принципиальной, однако отнюдь не страдала односторонностью, свойственной формально-логическому мышлению, которое так зло высмеял Энгельс. Подвергнув критическому разбору идеи великих утопистов Запада, Энгельс в то же время писал: «Предоставим литературным лавочникам самодовольно перетряхивать эти, в настоящее время кажущиеся только забавными, фантазии и любоваться трезвостью своего собственного образа мыслей по сравнению с подобным «сумасбродством». Нас гораздо больше радуют прорывающиеся на каждом шагу сквозь фантастический покров зародыши гениальных идей и гениальные мысли, которых не видят эти филистеры»^{5}.

Это было написано в 1877–1878 годах, когда марксизм завоевывал господствующие позиции в мировой теоретической мысли. Что же можно сказать о современных «трезвых умах», которые поучают мыслителей и деятелей прошлого, как надлежало им думать и как действовать!

Основной гениальной идеей социальных утопий являлась идея замены частной собственности собственностью общественной. И хотя ее исходным моментом была еще не наука об экономических законах капиталистической эволюции, а этический фактор (несправедливость эксплуатации человека человеком, в силу скопления богатств у одних и нищеты других), тем не менее она дала движение научной мысли. Как писал Ф. Энгельс в предисловии к первому немецкому изданию «Нищеты философии» К. Маркса (1885), «что неверно в формально-экономическом смысле, может быть верно во всемирно-историческом смысле. Если нравственное сознание массы объявляет какой-либо экономический факт несправедливым, как в свое время рабство или барщину, то это есть доказательство того, что этот факт сам пережил себя, что появились другие экономические факты, в силу которых он стал невыносимым и несохранимым. Позади формальной экономической неправды может быть, следовательно, скрыто истинное экономическое содержание»^{6}.

В этих словах содержится ответ на вопрос: представляли ли собой социальные утопии что-то беспочвенное, вроде патологического нароста на общественном мышлении, или же были закономерным, хотя и исторически ограниченным (а потому и искаженным) идейным явлением, в котором отражались глубинные процессы общественной жизни и ее экономической основы.

Но, может быть, то, что писали Маркс, Энгельс, Ленин о великих утопистах Запада, неприменимо к русским утопистам второй половины XIX и первых десятилетий XX века? Ведь эти утописты действовали в такое время, когда все большее распространение получала теория научного коммунизма.

Послушаем, что говорил об этом Ленин.

Прежде всего он подчеркивал значение критической стороны утопических теорий. На определенном историческом этапе эта сторона являлась важным фактором освободительной борьбы. Ленин отмечал ее даже в толстовстве, то есть в наиболее отсталом и реакционном утопическом учении. Так, Ленин писал, что в восьмидесятые годы («Четверть века тому назад») эти элементы «могли на практике приносить иногда пользу некоторым слоям населения вопреки реакционным и утопическим чертам толстовства»^{7}.

В народнических утопиях критическая струя выступала сильней и непосредственней — не в религиозном, как у Толстого, облачении, а в социальном. Вопросу о значении народнической утопии Ленин посвятил особую статью — «Две утопии» (1912). В ней сопоставлялась утопия российских либералов XX века, стремившихся без классовой борьбы, путем сговора с самодержавием добиться политических преобразований в России, с народнической утопией того же периода — мечтой о социалистических преобразованиях с помощью справедливого раздела земель. И та и другая были нереальны: нельзя столковаться с самодержавием о политических свободах, установление которых равносильно для него самоубийству; «справедливый» раздел земель явился бы не социалистической, а максимально последовательной буржуазно-демократической мерой. Но и та и другая утопии не были беспочвенны: они отражали насущные интересы определенных классов — буржуазии, которая хотела уговорить самодержавие, но всегда оказывалась сама им обманутой, и крестьянства, страдавшего от полукрепостнических порядков в деревне.

Используя положение Энгельса о ложном в формально-экономическом смысле, но истинном во всемирно-историческом, Ленин так характеризовал народническую утопию: «Будучи утопией насчет того, каковы должны быть (и будут) экономические последствия нового раздела земель, она (народническая утопия. — Э. В.) является спутником и симптомом великого, массового демократического подъема крестьянских масс…»^{8} В этом и состояло ее историческое значение. Эта утопия не была бесплодной. И если, характеризуя либеральную утопию, Ленин отмечал, что она «…вредна не только тем, что она — утопия, но и тем, что она развращает демократическое сознание масс. Массы, верящие в эту