Николай Степанов - Гоголь

«Марта 20-го у помещика Василия Яновского родился сын Николай и окрещен 22-го. Молитствовал и крестил священнонаместник Иоанн Беловольский. Восприемником был господин полковник Михаил Трахимовский».

Жизнь в Васильевке вошла в свою колею. Заботы о хозяйстве и все растущей семье, в которой появилось уже четверо детей, поглощали внимание матери, очень скоро превратившейся из жены-ребенка в рачительную и хлопотливую хозяйку. На ее плечах лежал весь дом.

Гоголь хорошо запомнил отца, который всегда был ласков со своим первенцем. Небольшого роста, полный, кругленький, Василий Афанасьевич любил пошутить, чаще всего в этих случаях переходя на украинский язык — им он владел в совершенстве. Добродушие и сердечность чувствовались в каждом его жесте.

Марию Ивановну в молодости называли «белянкою» за нежно-белый цвет кожи. Тонкие черты лица, точно очерченные линии носа и губ, глубокие черные глаза придавали некоторую строгость ее изящной фигуре. Она с детства отличалась религиозностью, принимавшей нередко даже несколько экзальтированный характер, и не чаяла души в сыне.

Никоша рос хилым и слабым мальчиком: с ним случались какие-то непонятные припадки, которые объясняли золотухой. Поэтому мать особенно заботилась о нем и беспокоилась, если он становился грустен и задумчив.

Религия занимала важное место в доме Гоголей. Василий Афанасьевич и Мария Ивановна очень жалели; что в Васильевке не было церкви. И, несмотря на всегдашние денежные затруднения, начали ее постройку, которая закончилась уже после смерти Василия Афанасьевича. Мария Ивановна подолгу молилась перед иконами, висевшими в ее спальне. Она молилась, чтобы бог послал здоровье мужу, с каждым годом все хуже себя чувствовавшему. Молилась и о здоровье своего слабенького первенца Никоши, который рос не как все дети: редко играл в детские игры, туго сходился со своими сверстниками. Это тоже заботило Марию Ивановну, и она не раз отсылала сына поиграть с другими детьми. А он отойдет от нее, тихонько проскользнет в свою комнату — и там опять схватится за книжку и дотемна читает ее.

Большой радостью для мальчика были поездки с отцом в степь. Василий Афанасьевич отправлялся в путь на узеньких дрожках, посадив позади Никошу. В степи он следил за полевыми работами. На солнце ослепительно сияли косы загорелых косцов. Слышались задорные песни жниц. Отец с сыном останавливались и отдыхали в самых красивых местах: в рощице, в овражке, на дне которого журчал ручеек, на холме, с которого виднелись бесконечные степные дали. Когда возвращались домой, отец заставлял Никошу рассказывать о том, что тот видел: о степи, о роще, о ручейке.

Бабка Татьяна Семеновна Лизогуб жила в особом флигельке в две комнатки. Никоша любил приходить к ней. Бабка всегда угощала его вкусными сушеными абрикосами, орехами, сладкой настойкой из вишен.

Татьяна Семеновна помнила еще старое время, когда казачество имело волю, когда еще существовала Запорожская Сечь. В ее горнице хранились в скрыне наряды времен гетманских: вышитая шелками сорочка, яркие цветные плахты, синие и красные ленты.

Бабушка знала много старинных песен и рассказов: про трех братьев, бежавших от турок из Азова, про Марусю Богуславку, про гетмана Сагайдачного, про Нечая и других славных героев. Мальчик часами слушал эти рассказы.

У бабушки в горнице, украшенной пестро вышитыми рушниками, в углу под образами стоял большой, обитый железом сундук с проделанным в крышке отверстием: через него опускали деньги, предназначенные на устройство храма. На аналое всегда лежало евангелие, а на полочке — громоздкие Четьи-Минеи в старинных кожаных переплетах. И бабушка и мать читали их вслух перед праздничными днями. Никоша с детства привык к этим чтениям и хорошо помнил жития святых. Особенно трогало его описание мучений святого Акакия Синайского, отличавшегося голубиной кротостью и незлобивостью.

Этот Акакий долгие годы был учеником и слугою некоего «злонравного старца», который жестоко помыкал им и за малейшую вину, а чаще всего и без всякой вины до полусмерти избивал. Когда мать читала эту историю про Акакия Синайского, Никоша напряженно и взволнованно слушал и представлял себе этого кроткого старого человека, никогда не противившегося издевательствам и побоям. Когда же Мария Ивановна доходила до смерти Акакия, на глазах мальчика появлялись слезы. Этот мученик и после смерти обнаружил необычайное терпение: над его могилой раздался голос: «Умер ли он?» — на что Акакий благочестиво ответил: «Не умер, потому что деятелю послушания невозможно умереть». Мать читала эти слова торжественно и назидательно…

— Маменька, — спросил как-то Никоша, — а что такое страшный суд?

Мария Ивановна стала рассказывать ему про праведников, про те блага, которые ожидают людей за добродетельную их жизнь, за выполнение ими своих христианских обязанностей:

— Тех, которые помогают своим ближним, молятся богу и верят в его помощь, ожидает царствие божие. Тех же, которые ведут развращенную жизнь, не помогают своим ближним, не верят в бога, — ожидает ад огненный. На страшном суде разделят всех на праведников и грешников и грешников на вечные муки отошлют в геенну огненную, где они будут гореть в огне и мучиться самыми страшными мучениями.

Потрясенный мальчик со слезами на глазах обещал матери, что он будет всегда молиться богу, что он не хочет попасть в огненную геенну, которая представилась ему каким-то страшным чудовищем. Долго после этого рассказа он не мог уснуть.

Когда панычи подросли, к ним был приставлен Яким, молодой парень из соседнего хутора, добродушный, медлительный, большой любитель поесть. Он знал множество страшных рассказов про таинственные клады, ведьм, чертей и прочую нечисть. Рассказывая их, он обычно ссылался на свою старую бабку, которая, по его словам, находилась в каком-то отдаленном родстве с нечистой силой. «От-то диковина, что свинья некована», — приговаривал Яким, поведав какую-нибудь страшную историю.

— А ты сам ведьму видел? — допытывался Никоша. — Какая она с виду?

— Ну, известно какая, як каждая баба. Только сзади у нее хвист. Вот мени бабуленька рассказывала, що в Яреськах у одного чоловика була жинка видьма. Как он ночью проснется, а жинки близ него нема. Вот он и решил ее подстеречь. Прикинулся сонным и прождал до полуночи. Жинка тут встала, засветила каганец, достала с полки баночку, сняла с себя сорочку и помазалась под мышками з той баночки кукурвасом, тай и вылетела через камин в дымарь. Чоловик, схватывсь, намазал и себе под мышками, да и сам вдогонку за нею. — Яким помолчал, скрутил из махорки цигарку, затянулся. — Летит она, а за нею чоловик. Вот достигли до Кыева, як раз до Лысой горы. А там близ церкви на кладбище ведьм и ведьмачей, що щоту не складешь, и каждый со свечкой, а свечки так и пылают. Оглянулась видьма, а за нею чоловик летыть. «Чого ты летишь? Бач скилько тут видьмив, як побачат, так и розирвут на шматочки[1]!» Дала она ему белого, как сниг, коня и говорит: «На тоби цього коня, тай тикай до дому!» Сел он на того коня и сразу очутился дома. Поставил коня подле сена, а сам пошел в хату и лег спать, Вранци встает, а жинка возле него лежит. Он тогда пошел проведать коня. Пришел, а на том месте, где оставил коня, привязана веревкою здорова верба! Ось як мне бабусенька моя рассказывала!