Николай Пустынцев - Сквозь свинцовую вьюгу

Утром узнаю, что кроме меня в роте еще педагог. За завтраком, когда мы, обступив походную кухню, протягивали повару котелки, меня окликнул неказистого вида солдат: гимнастерка не заправлена, пряжка ремня сбита на бок, пилотка сидит кляпом, на лице — виноватая улыбка:

— Если вас не затруднит, возьмите и на мою долю. — Он нерешительно протягивает мне котелок. В улыбке что-то милое, кроткое. — Ведь мы с вами коллеги. Будем знакомы. Кезин Федор Александрович, математик.

Мы усаживаемся на лужайке, не спеша вынимаем из-за голенищ ложки и с аппетитом хлебаем пшенный суп.

Незадолго до войны Кезин окончил Владимирский пединститут, учительствовал в сельской школе, мечтал поступить в заочную аспирантуру, но тут мобилизация, фронт...

— Математика — моя страсть! — задумчиво говорит он. — Вот кончится война, обязательно поступлю в аспирантуру.

Алгебраическими формулами, уравнениями Федор просто бредит. Как только выпадает свободная минута, он отходит куда-нибудь в сторону, вытаскивает из брезентовой сумки книжку Лобачевского и с головой уходит в мир цифр и вычислений. В роте его зовут «академиком». Однако на занятиях по тактике Федору явно не везет. Оказывается, куда легче решать задачи по высшей алгебре, чем переползать по-пластунски или маскироваться на местности.

Комроты им недоволен. Однажды мы, тренируясь, переползали болото. Выпачкались с ног до головы. Лейтенант, глядя на Кезина, иронически сказал:

— Тоже мне пластун! За целый километр видно. Если будете так ползать и впредь, в первом же бою погибнете. — И добавил зло: — Поучитесь у Давыдина. Он без институтского диплома, зато пластун отличный.

Надо было видеть, как сильно подействовали слова командира на Кезина. Бледное лицо его покрылось багровыми пятнами. Шатаясь словно пьяный, он подошел ко мне, вполголоса заговорил:

— Дипломом упрекает. Будто я виноват в том, что институт окончил. Нет, я этого так не оставлю. Все ему выскажу.

Случай вскоре представился.

Как-то на стрельбище Кезин опять потерпел неудачу. Он стрелял из винтовки тремя патронами, две пули угодили в верхний угол мишени, а след третьей так и не удалось найти.

Кто-то из солдат не преминул сострить:

— За молоком улетела.

Лейтенант сказал:

— Интегральные и дифференциальные уравнения решаете, а стрелять метко не умеете. Какой же вы разведчик?

Побелевшими губами, весь дрожа, Кезин выпалил:

— Вы просто издеваетесь, товарищ лейтенант! Вы ненавидите людей с дипломом, с высшим образованием.

Мы притихли, зная крутой нрав своего командира: сейчас разразится гроза. Но ничего похожего на грозу не произошло. Лейтенант спокойно выслушал Кезина, взгляд его стал задумчивым, сосредоточенным. Он потянулся рукой к планшетке, висевшей у него сбоку на длинном ремне, вытащил оттуда синюю книжечку, на обложке которой золотыми буквами было написано: «Диплом», — и сказал:

— Политехнический я окончил. Инженер. Работать бы мне теперь на авиационном заводе, моторы строить. Война же распорядилась по-своему. Сменил пиджак на солдатскую гимнастерку и уехал на фронт... А теперь вот остался один как перст. Ни семьи, ни родных. Все погибли.

Лейтенант замолчал, стоял несколько секунд потупившись, потом быстро взглянул на Кезина. В его расширенных зрачках сверкнули гневные искорки.

— Теперь не время вспоминать, кто кем был. Для меня вы прежде всего боец. И только боец. Зарубите это себе на носу. И потрудитесь быть дисциплинированным. За пререкание с командиром на первый раз ставлю на вид!

Слова командира глубоко взволновали и меня. «Сколько народу гибнет на фронте и в тылу, — подумал я. — Сколько появилось новых вдов и сирот, у какого количества людей война исковеркала жизнь». С этого дня мне стало несказанно жаль нашего лейтенанта, жаль за то, что никогда почтальон не вручит ему письма от родных, за то, что мы не можем утешить его. От всех нас он требует обращаться к нему только сухо-официально.

Однажды, после раздачи очередной почты, я застал командира за чтением дивизионной многотиражки «Вперед к победе». Он сидел поодаль на лавке и рассеянно пробегал глазами газетный лист. Мне захотелось сказать ему что-то теплое, ободряющее. Я незаметно подошел сзади и тихонько спросил:

— Василий Моисеевич, что новенького в газете?

Лейтенант поднял голову. В больших темных глазах его опять загорелся злой огонек.

— Потрудитесь обращаться как положено. Это вам не школьная аудитория. Кру-у-гом!

Я отошел. На сердце у меня было невыразимо тягостно. Почему он такой замкнутый, нелюдимый? Почему он окружил себя такой непроницаемой оболочкой отчужденности? У него большое горе. Но разве все мы, бойцы, не сочувствуем ему? Разве мы обидели его чем-либо? Он почти со всеми сух, резок, официален, беспощадно распекает за малейшую оплошность дежурного по роте, строго взыскивает за плохо убранное помещение казармы, за невычищенную винтовку. Только и слышишь от него: «Не разговаривать!», «Делать, как приказано», «Быстрей, быстрей!».

Нашелся еще один коллега — учитель-словесник, и тоже сибиряк, — Борис Эрастов — высокий, крупнотелый солдат лет двадцати трех. Мы подружились и часто на привале вели бесконечные споры о литературе, о школьных методиках, и та жизнь за чертой войны казалась теперь нам обоим необыкновенно милой и привлекательной.

К учителям, зачисленным в разведроту, многие относились с некоторым предубеждением. Им ли, людям самой мирной профессии, вести ежечасную игру в прятки со смертью, схватываться с фашистами, преодолевать тысячи всяких случайностей. Вот Федор Кезин: самый затрапезный солдат. Но Борис оказался другим. Глядя на его статную, молодцеватую фигуру, на быстрые, упругие движения, когда он, обогнав нас всех, полз по-пластунски, на то, как мастерски, сноровисто захватывал и обезоруживал «пленного», я часто думал: добрый из него будет разведчик. И не ошибся.

Однажды в перерыве между занятиями ко мне подошел солдат Спивак. Он был старше многих из нас — ему уже под сорок. На войне он тоже не новичок: прошлой зимой получил боевое крещение на Калининском. В роте Спивака уважали: ходил он всегда аккуратно, по форме одетый, подтянутый. Привлекали его открытое лицо, певучий украинский говор. Знал я, что он — коммунист и в роте избран секретарем партийной организации.

— Вот что, Мыкола, — сказал он, усаживаясь рядом со мной на лужайку. — Бачил я: ты до фронта учителем работал. Дило доброе. На вот, — он протянул мне свежий номер «Красной звезды», — прочитай хлопцам и от себя кое-что скажи...

Я старательно выполнил поручение. Спивак похвалил меня: