Ольга Тер-Газарян - Есенин и Айседора Дункан

«Что это было? Знак?». Откуда-то изнутри нарастал безмерный смертельный ужас, липкий, цепкий, сковывающий и безвозвратный. Усилием воли она подавила животный страх, судорожно сунула папиросную обертку снова в карман и приставила револьвер к груди. Палец опустился на спусковой крючок. Нельзя медлить! До слуха Гали вновь донесся щелчок. Еще одна осечка?! «Отсырели патроны», – промелькнуло в ее мозгу. Словно повинуясь какой-то неведомой силе, женщина нажала на курок снова. И опять осечка! И в четвертый раз, и в пятый! Галя исступленно, запрокинув немного назад голову, выстрелила в шестой раз. Мгновение спустя она, как будто со стороны, где-то вдалеке, услышала оглушительный хлопок, и невыносимая боль внезапно разлилась по всему телу. Она поняла, что пуля, наконец, достигла цели. Хотя в глазах у нее потемнело, в голове вдруг наступила необычайно звенящая ясность. Галя четко осознала, что умирает. Перед ней промелькнул вдруг яркой вспышкой невесть откуда взявшийся солнечный зайчик, после чего она с тяжелым хриплым стоном повалилась прямо на могилу. Рядом упали револьвер и финка.

Вокруг царил все тот же безмолвный покой края усопших. Было совсем темно, и только луна изредка бросала на землю зловещий желтоватый отблеск сквозь быстро бегущие мглистые облака. Спустя некоторое время около могилы Есенина выросла фигура сторожа – он услышал звук выстрела и, боязливо и осторожно пробираясь через памятники и ограды, очутился здесь. Свет фонаря упал на какую-то черную глыбу, из-под которой багровел ставший ноздреватым рыхлый снег. «Ох ты, боже ж мой!» – всплеснул руками сторож. – «Да что ж это такое? Неужто самоубился кто?» Он посветил фонарем поближе и отпрянул – огромные закатившиеся глаза, тоненькая извитая струйка крови изо рта. Женщина еще тихо стонала. «Ну, сердешная, чего ж ты так? Сейчас! Сейчас! Ты подожди маленько», – закряхтел старичок и шустро рванул к церкви за помощью. Вскоре появилась карета «Скорой помощи», милиционеры и любопытные. Галю положили на носилки и повезли в Боткинскую больницу. По дороге дыхание ее стало прерывистым, а вскоре и вовсе остановилось. Врач кареты с видимым сожалением покачал головой и распорядился везти тело в анатомический театр на Пироговку. Галя не дожила до своего 29-летия чуть менее двух недель. Ее похоронили быстро и скромно 7 декабря. На могильном холмике чернела табличка: «Верная Галя».

Верная Галя ушла, не вынеся разлуки с тем, о ком думала, когда просыпалась по утрам и с мыслью о ком засыпала каждую ночь. Еще только одна женщина так же преданно и беззаветно любила Есенина со всеми его недостатками и достоинствами – Айседора Дункан.

Я часто вспоминаю этот день, и каждый раз думаю, что все же это была судьба, что если бы этого не случилось, то это была бы уже совсем другая и чужая жизнь, не моя.

Как-то Илья Ильич зашел ко мне необычайно возбужденный и сообщил, что встретил на улице знакомого – театрального художника Жоржа Якулова. Тот, мол, приглашает на вечер у себя в студии, где соберутся московские художники и поэты, и очень будет признателен, если приду и я. Я, конечно, сразу же согласилась. В этой стране меня интересовало абсолютно все. Возможно, подумала я, новые люди – эта богема – вдохновят меня, и я увижу там что-то совершенно необыкновенное. И вот мы вместе с Ильей долго поднимаемся по лестнице на самый верх дома на Садовой. Да, кажется, это была Садовая…

Когда дверь открылась, в нос ударила пряная смесь запаха абсента, табака и женских духов. Несколько секунд я обводила взглядом толпу раскрасневшихся людей, до этого о чем-то оживленно разговаривающих, но внезапно замолчавших. На меня также устремились многочисленные и остолбеневшие взоры гостей вечера. Неужели Якулов не предупредил о моем приезде? Наверное, хотел сделать сюрприз. Спустя мгновение, когда мы с Ильей Ильичом, наконец, вошли в квартиру, поднялся совершенно невообразимый шум. Все что-то галдели, суетились, шептались сдавленными голосами и переговаривались. «Дункан!», «Сама Дункан, господа!», «Не может быть, это же Дункан!», «Глазам своим не верю, это – Дункан!» – слышалось со всех сторон. Рядом стоял в фиолетовом френче сияющий хозяин. На улице лил страшный дождь и я была в калошах. Оглядевшись вокруг в поисках вешалки или полки, я повесила их на крючок. Еще не подняв глаз, я заметила, как все гости удивленно следят за мной. Я резко выпрямилась, обернулась и подарила им одну из своих самых ослепительных улыбок.

Якулов картинно нагнулся и поцеловал мою руку, потом подхватил под локоть и собирался вести уже в залу, где все и ужинали, но я отказалась: «Ах, нет, оставьте, я не хочу ужинать! Сегодня я хочу быть легкой! Хочу легкости и света!». Тогда он провел меня в соседнюю комнату, где я заметила пурпурную сафьяновую кушетку, куда тут же и примостилась. Я очень не любила стулья и кресла – в моих домах таких предметов мебели и вовсе не существовало, поскольку мне они казались весьма неудобными. Не успела я расположиться и насладиться поднесенным бокалом шампанского, как вокруг меня сомкнулось плотное кольцо любопытствующих. Отовсюду сыпались вопросы: «Как Вам Россия?», «Что же Вы видите будущим для России?», «Что Вы думаете о новом искусстве?». Я с интересом отвечала, пока вдруг не заметила, как справа от меня возмущенную толпу раскидывал руками какой-то юноша в светло-сером пиджаке и при галстуке. Он что-то возбужденно кричал. Из его слов я разобрала лишь свою фамилию. «Что за нахал?» – удивилась я. И тут «нахал» поднял на меня свои глаза.

Я застыла в совершеннейшем изумлении. Это были самые синие глаза, которые я когда-либо видела в своей жизни. Синие-синие, как васильки, исцелившие по легенде кентавра Хирона от яда Лернейской гидры. Над «васильками» колыхался золотистый сноп шелковистых вьющихся волос. «Херувим, настоящий херувим» – подумала я. Юноша был среднего роста и довольно крепкий. Помню, что жгучей болью меня пронзило его некоторое сходство с бедным Патриком. Таким сейчас был бы мой милый мальчик, таким же красавцем – если бы не страшная трагедия. Я не могла отвести от него глаз, словно неведомая сила приковала меня к нему. Вокруг перестало существовать все. Мне казалось, я знаю этого человека много-много лет. Он тоже неотрывно и с огромным восхищением смотрел на меня, потом смущенно улыбнулся. Под глазами его и в уголках рта разбежались мелкие лукавые морщинки. Он представился: «Сергей Есенин» и упал вдруг на колени передо мной. Потом начал читать:

Конечно, я не понимала ни слова, но это было совершеннейшее чудо – его стихи. Громкий и высокий голос Есенина читал медитативно, четко, ритмично, где-то усиливая звуки до звона в ушах, где-то сбиваясь почти на шепот. Помню, что тогда мне показалось, что он не читает, а поет. Его стихи были музыкой. Он часто выбрасывал вперед правую руку, как бы хватая в воздухе кого-то невидимого, и тянул ее назад. Я смотрела на него и видела, что передо мной, преклонив колени, стоит гений, русский гений. Закончив читать одно стихотворение, он не мог остановиться, он читал еще и еще, все больше распаляясь и воодушевляясь. На щеках Есенина блуждал нежно-розовый румянец, делавший его похожим на хорошенького младенца.