Луи Буссенар - По Гвиане

По счастливой случайности моими соседями по каюте оказались морской врач первого класса доктор Ж. Крево[8] и капитан-лейтенант голландского флота, командир корвета «Аруба» господин Ван Мюлькен. Доктор Крево направлялся исследовать неизведанные районы верховьев Амазонки, а Ван Мюлькен должен был сойти в Суринаме, где ему предстояло принять командование морской базой.

Мы разговорились. Казалось, «Лафайет» шел в Америку только ради нас. Доктор Крево, невысокого роста, белокурый, подвижный и жизнерадостный, уже хорошо известен читателям «Журнала путешествий» описаниями двух своих экспедиций по Гвиане. Другой попутчик, господин Ван Мюлькен, как и подобает офицеру, отличался отличной военной выправкой, высоким ростом и крепким телосложением. Небольшие усики и белокурые волосы делали его лицо очень приятным. Не часто встретишь человека более симпатичного, хотя на первый взгляд он держался несколько отчужденно. Ко всему прочему это был человек незаурядного ума. Его познания не имели границ. В свои сорок лет Ван Мюлькен выглядел на тридцать. В тридцать один год он стал профессором судостроения в Голландской королевской академии морского флота. Ему предстояло провести в море около десяти месяцев.

После обеда мы поднялись на полуют. Ветер все крепчал, и волны вздымались все выше и выше, так что и килевая качка все усиливалась.

— Прекрасный бриз, — заметил голландский офицер.

— Я тоже нахожу его прекрасным, хотя и излишне «резвым», — согласился я.

— Увидите, что будет завтра. Он может задуть с удвоенной силой.

Эти простые слова заставили меня вздрогнуть. Тем не менее я оставался на своем посту до одиннадцати часов вечера, после чего отправился в каюту и лег в постель, проспав сном праведника до семи часов утра, несмотря на ужаснейший грохот волн, к которому добавлялась целая какофония звуков, доносившаяся из машинного отделения.

В семь часов утра зазвонил колокольчик, призывая пассажиров на завтрак. Стараясь не опоздать на утренний чай, я быстро оделся, но тут корабль так качнуло, что заняться утренним туалетом в полной мере не представлялось никакой возможности. Ударившись лбом о дверь, я зашатался, с трудом удержавшись в вертикальном положении. Зубная щетка никак не хотела попасть в рот, а мыло выскользнуло из рук и запрыгало по полу, словно испуганная лягушка. В довершение всего я никак не мог надеть ботинки.

Когда волна обрушивалась на корабль, накрывая иллюминаторы, каюта погружалась в полную темноту. Затмение длилось секунды две, после чего сероватый свет ненадолго проникал в наше временное жилище.

За столом я увидел человек двадцать, все как один с серыми, осунувшимися лицами.

Море продолжало бушевать, с каждым часом все сильнее. На корабле закрыли бортовые портики и открыли отверстия для стока воды.

К половине десятого — времени второго завтрака — положение стало еще хуже. На этот раз столовая оказалась полупустой, у всех присутствующих вид стал еще более удручающим.

Лампы на потолке и специальные подвески для стаканов и бокалов как будто отплясывали какую-то сумасшедшую сарабанду. Все вокруг звенело, трещало, качалось, катилось и рушилось.

Я почувствовал, как мою черепную коробку все более туго стягивает железный обруч, а на грудь наваливается какая-то тяжесть. Голова закружилась, а еда на тарелке показалась сделанной из гипса. Я вскочил и, пошатываясь как пьяный, побежал к лестнице, ведущей на полуют.

И вовремя… Меня рвало минуты три. Казалось, ничего более важного в этот момент для меня на свете не существовало.

Бледный, с залитым потом безжизненным лицом, я снова поплелся в столовую. Меня охватило желание обуздать морскую болезнь. И случилось почти невероятное: после полудня я почувствовал себя лучше. Ура! Я спасен, несмотря на продолжающуюся качку и сильные волны, что то и дело захлестывали палубу.

Мне захотелось обойти весь корабль от носа до кормы, чего не удалось сделать раньше.

Вахтенный офицер приказал поднять парус на фок-мачте, и качка стала чуть меньше.

Добравшись до полубака, я остановился, пораженный. До меня донеслись жалобные стоны, лай, блеяние, мычание, принадлежащие, несомненно, животным. Наверное, так стенали обитатели Ноева ковчега…[9] Бедные комнатные собачки, которых по закону не разрешалось держать на палубе, тщетно звали на помощь своих хозяев. Оказавшиеся на борту бараны, доверчивые овечки, крепкие быки, которым скоро предстояло превратиться в отбивные и котлеты, решая таким образом проблему питания команды и пассажиров, громоздились друг на друга в своих клетях, завывая на все лады. Быки, которых я насчитал шесть штук, раздувая ноздри, тревожно и грустно смотрели прямо перед собой, как бы ничего не видя. Все эти животные, вплоть до кур, жестоко страдали от морской болезни. Причем куры, с широко открытыми клювами, вытянутыми языками и побелевшими гребнями, похоже, страдали больше других.

Все пассажиры корабля находились в самом плачевном состоянии. Из герметично закрытых кают доносилось тоже великое множество однообразных малопривлекательных звуков, происхождение коих было, увы, весьма очевидным.

За обедом в столовой оказалось всего три человека: мои соседи по каюте и я.

На следующее утро, когда корабль уже пересек Бискайский залив, море, как по волшебству, успокоилось. Из всех кают выходили пассажиры, с осунувшимися лицами, но веселые и довольные. Перспектива отдыха и хорошего обеда стала наконец реальной, и это не могло не радовать всех.

Многих я увидел впервые, и среди них — господина Адольфа Балли, сына одного из видных коммерсантов Кайенны, человека весьма уважаемого в колонии, бывшего долгое время членом Тайного совета Гвианы. Его сын Адольф Балли, молодой человек двадцати пяти лет, возвращался домой после обучения в лицее города Бордо. Это был прекрасно воспитанный юноша с изысканными манерами, и встреча с ним на корабле была для меня настоящей удачей. Я тут же пригласил его за наш столик, ибо господин Крево пересел за стол капитана, так что у нас освободилось место.

Как я уже говорил, на борту «Лафайета» находилось сто пассажиров — мужчин и женщин. Большинство из них направлялись на Гваделупу и Мартинику[10]. Сделав две остановки и высадив пассажиров, наш корабль возьмет курс на Колон[11]. Остальные пассажиры, которые едут до Суринама[12] и Гвианы, должны будут сойти в Фор-де-Франс и пересесть на транспортный пароход «Венесуэла», также принадлежащий Трансатлантической компании.

Человек двадцать португальцев, венесуэльцев и колумбийцев держались особняком, расположившись за отдельным столиком. Они были одеты по последней моде, на безымянном пальце у каждого сверкал крупный бриллиант; вели они себя несколько манерно, даже жеманно, говорили громко и вычурно, но не смеялись и не улыбались, и более походили на мумии идальго[13], чем на живых людей. Дюжина испанских священников с епископом во главе, в своих черных сутанах, образовала огромное темное пятно среди светлых костюмов пассажиров и блестящих туалетов дам.