Петр Каратыгин - Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

В награду за этот спектакль императрица приказала выдать: старшим артистам годовые, а младшим полугодовые оклады их жалованья…

Матушка моя, выйдя из училища, долгое время занимала первое амплуа в трагедиях, драмах, а иногда и в комедиях и была любимою актрисою в свое время. Отличительная черта ее таланта, по отзывам старинных театралов, заключалась в изображении глубоких чувств матери: в этих ролях она тогда не имела соперниц на русской сцене… Ее нежная, восприимчивая натура не нуждалась в пособии искусства, потому что доброю матерью она была по природе: более любить своих детей, как любила она, едва-ли возможно. Многие старинные театралы не раз с уважением вспоминали о ней в своих мемуарах; журналы того времени отзывались о ней также с большою похвалой. Драмы Коцебу: «Гуситы под Наумбургом», «Ненависть к людям и раскаяние», «Отец семейства» (Дидро) — были ее торжеством. В 1809 году (20 октября) была представлена на Большом театре драма «Сулиоты или спартанцы XVIII столетия», соч. Льва Александровича Неваховича. В этой драме матушка моя играла роль Амасеки, жены правителя Сули, которая, во время его плена у албанцев, предводительствовала сулиотами и, как героиня, спасла свою отчизну. Одновременно с представлением этой драмы, приехал в Петербург тогдашний правитель Сули — просить у императора Александра Павловича защиты от нового нападения албанцев на его владения. Он был приглашен на второе представление этой драмы в императорскую ложу; свита правителя Сули была помещена во втором ярусе. Публика, узнав об этом заранее, ломилась в театр… Многие, не получив билетов, готовы были заплатить чуть не вдесятеро, чтобы где нибудь поместиться. Некоторые лица из высшего круга просили у тогдашнего директора Нарышкина дозволение — посмотреть этот спектакль из-за кулис, предлагая внести в кассу театра по 50 руб., но директор отвечал им, что дирекция не имеет таких постановлений и не может пускать посторонних зрителей за кулисы. Драма имела огромный успех, чему способствовали и современный интерес, и прекрасное исполнение участвующих в ней артистов; к тому же, верность костюмов, декораций и вообще вся постановка пьесы были самые тщательные и роскошные.

На другой день государь приказал объявить свое благоволение артистам, участвовавшим в драме, и выдать каждому из них годовой оклад жалованья. Сам же правитель Сули так был восхищен игрою моей матушки, что просил позволения у государя сделать ей подарок. Подарок этот заключался в жезле из черного дерева с бриллиантовыми украшениями. По пьесе, Амасека является перед народным собранием с жезлом, атрибутом верховной власти. Государь изъявил на то свое согласие и депутация знатных сулиотов поднесла моей матушке этот драгоценный подарок с надписью: «От правителя Сули и всего народа — Амасеке, предводительнице сулиотов, в знак благодарности».

Отец мой был сын придворного садовника (Василия Петровича), у которого был свой домишко в Ораниенбауме[2]. Коренное происхождение — отцовской фамилии довольно трудная задача, которую наши семейные этимологи никак не могли разрешить. Иные производили ее от слова карат, т. е. единичный вес бриллианта; другие утверждали, что это прозвище чисто русское, от слова короткий — в просторечии: коротыга или коротышко. Некто из восточных филологов уверял меня, что наша фамилия должна быть татарская, потому что кара — значит черный, а тигин — гора или возвышенность; стало быть, в переводе мы выходим Черногоры, Черногорские, или просто Черногорцы. Прадед наш, по матери, был главный придворный пивовар, лично известный императрице Елисавете Петровне и, по словам моей бабушки, никто лучше его не умел угодить на вкус государыни, которая была большая охотница до пива. Нередко она сама изволила заходить в его курень, где он обыкновенно варил пиво, призывала к себе его детей и милостиво ласкала их. Дед наш, по отцовской линии (как я уже упомянул), был придворный садовник… с сего-то садовника и начинается наше родословное дерево[3].

Первые годы женитьбы, отец и мать мои получали очень скудное жалованье и много терпели нужды. При выпуске из училища матушка получала 300 р., а отец 250 р. Семья, на законном и естественном основании, начала ежегодно увеличиваться, но дирекция, разумеется, не обязана была принимать этого в уважение.

Император Павел, также как и его родительница, любил театральное искусство и милостиво относился к артистам. Однажды, в 1800 году, был назначен придворный спектакль в Гатчине; матушка моя в нем также участвовала. Это было месяца за четыре до рождения моего старшего брата. Перед началом спектакля, Дмитревский в Арсенальной зале представлял императору артистов, удостоившихся чести играть в первый раз перед его величеством. Павел Петрович взглянул на мою матушку, улыбнулся и шутливо сказал:

— Я думаю, некоторым особам неудобно было ехать по нашим буеракам?

Матушка, конечно, переконфузилась и не нашлась что отвечать на это замечание; но Дмитревский поспешил выручить ее и сказал государю:

— Чтоб иметь счастие угодить вашему императорскому величеству, конечно, никто из нас не чувствовал ни беспокойства, ни усталости…

Павел захохотал и отвечал ему:

— Ну, да, да, я знаю, вы старый куртизан матушкина двора.

Всем известно высочайшее повеление императора Павла, чтобы мужчины и женщины, проезжая по улице, при встрече с ним, отдавали ему почтение, выходя из экипажей. Как-то раз матушка ехала в казенной карете и, увидя государя, ехавшего навстречу к ней, поспешила отворить дверцы, но он махнул два раза рукой и сказал: «Не беспокойтесь, не беспокойтесь». Такая снисходительность грозного и вспыльчивого императора могла, конечно, почесться особенною милостью…

Я родился в 1805 году, 29-го июня, в день апостолов Петра и Павла, во время благовеста в ранней обедне, в угловом доме Корзинкина, у Харламова моста. Восприемники мои были: Александр Андреевич Жандр, конной гвардии подпоручик (впоследствии генерал-лейтенант, убитый в Варшаве в 1830 году, во время польского мятежа), и Марья Францевна Казасси, главная надзирательница Театрального училища. Детство свое я начинаю помнить с трех лет, когда мы жили в доме купца Латышева, на Торговой улице, против Литовского мясного рынка. Этот дом нанимала тогда театральная дирекция для артистов и другого театрального люда.

Прежде наша квартира была во дворе, в третьем этаже, а потом переведена во второй этаж, окнами на улицу; и ту и другую квартиру я помню и теперь еще очень ясно. Помню, как жила тогда у нас одна дальняя родственница, которую ввали Аннушкой, как она лежала за ширмами больная; потом, когда она умерла, я живо помню, где стоял ее гроб… Когда ее отпевали, меня поставила моя няня на стул у дверей, чтоб мне было виднее. Все окружающие плакали и я, разумеется, глядя на них, также плакал, хотя не понимал, что тут такое делается… Мне было тогда с небольшим три года. Непостижимо, как впечатлительна детская память и как на долго она сохраняет эти впечатления. Мы часто забываем обстоятельства, которые были с нами в прошлом месяце, даже на прошедшей неделе, а можем помнить, что случилось с нами более 60-ти лет назад! В этот же период времени сохранилось в моей памяти, как, бывало, отец и мать мои ездили в Гатчину или Царское Село, где иногда назначались придворные спектакли при императоре Александре Павловиче; как они нам привозили оттуда конфет, пирожков и какого-то красного меду. Помню также страшный пожар Большого театра (в 1810 г. 31-го декабря). Тогда мы жили окнами на улицу. В самую полночь, страшный шум, крик и беготня разбудили нас… я вскочил с постели, встал на подоконник и с ужасом смотрел на пожар, который освещал противоположный рынок и всю нашу улицу.