Артур Черный - Мир Всем Вам.

…Чеченская. Когда же она добралась до моего дома?

Наверное, это случилось еще в конце восьмидесятых — в начале девяностых. Случилось там, на лопающемся от старости диване, где у деревянной коробки черно-белого телевизора, заставал меня каждый новый вечер. Нужно было делать уроки, готовить поделки на школьные выставки, рисовать в классную газету, играть во дворе, а я не уходил от экрана. Потому что не мог оторваться от вида крови. Там был Карабах, Ош, Фергана, Баку, Вильнюс, Осетия, был еще не разваленный Грозный. Там еще держался на ногах, поползший по швам Советский Союз. А я — немощный зритель — сидел со стаканом чая рядом с этой картиной, смотрел и переживал, как гибнет великая наша Родина. Не отводил глаз от захватывающего этого зрелища и ничего не мог поделать. Смотрел и не верил ни в какую там демократию и светлое будущее нашей страны. Я представлял себя Иваном Грозным, Петром Великим, Сталиным и беспощадной рукой душил народные волнения, отбирал суверенитеты, размазывал танками по асфальту августовских защитников Белого Дома… А втихаря собирался на новую гражданскую войну. И, поглядывая на кирзовые сапоги отца, всегда жалел, что до их размера у меня не доросли ноги, а собственные мои сандалии уже полопались и стоптались. То, что отец отдаст мне сапоги, я ни разу не сомневался. Отдаст и старую дедовскую винтовку «тозовку». Он уже стар, ему давно за тридцать, ему не воевать. Он останется дома присматривать за семьей.

Господи, сколько же мне было лет?!. Десять-одиннадцать.

Тогда это казалось такой легкой наукой — быть беспощадным, не бояться крови, ненавидеть и мстить. Тогда было таким заманчивым взять в руки оружие и стрелять в кого пожелает душа. Это было такой сладкой мечтой — воевать. И она одна, эта мечта, делала меня совсем взрослым. Я ведь еще ничего не знал.

Чеченская…

Ей суждено было начаться, когда на первые митинги Грозного вынесли первые лозунги о ненависти к Москве и русским. Еще до того, как прозвучал первый выстрел. До того, как потянулись оттуда первые караваны беженцев. Первые тысячи…

Они были так похожи, эти беженцы с разных уголков страны. Даже к нам, в глухую деревню сибирской тайги дошли они, гонимые несчастьями семьи. Хоть и не с Чечни, а с Киргизии и Таджикистана. Они не были русскими. Но есть ли национальность у человеческого горя?

Может, кто-то не видел этого, не знал или уже забыл. Но мне запомнились не жуткие рассказы этих людей, а та растерянность, что не покидала их лиц и через несколько месяцев после изгнания, побитый их вид, осторожную речь, нетвердую их походку. Как будто и среди нас их не оставляли враги. Как будто и в нашей тихой деревне к ним среди бела дня могли безнаказанно прийти ограбить, избить, искалечить, убить. Все они уехали, не прожив у нас больше года.

Что же так преследовало их? Какой же необъяснимый страх, какого не знали мы, гнал и гнал их с каждого места?

Но ведь можно было дать отпор! Можно было тоже взять в руки оружие! И нужно было это сделать! Почему же никто не сопротивлялся? Почему так легко, так скоро и нелепо, оставили они свои дома? Так покорно и униженно пошли побираться по нашим нищим городам и селам? Без работы, без куска хлеба, без крыши над головой… Неужели была им по душе беспросветная такая жизнь?

Тогда я просто не знал, не понимал, что их предали. Всех и каждого. Оставили на заклание во имя каких-то «демократических свобод» и «суверенитетов». Бросили по ту сторону границ, где вчерашние их соседи, вчерашние добрые гости в их доме, стали опустошать, грабить и поджигать гостеприимное жилище. Стали убивать хозяев. Разве кто-то помог этим хозяевам? И разве эта помощь была больше сочувствия?… И они напрасно роняли слезы, напрасно тянули руки, прося чьей-то защиты.

И все же неправда, что у нас, у тех, кого миновала эта беда, не было для оскорбленных ни капли жалости, не было желания отомстить за их унижение. Клянусь величием своего народа, что мы бы не оставили их! Мы бы обязательно пришли к ним на помощь! Пришли бы, если бы нас, русских, не клеймили «оккупантами» и «фашистами» в собственной стране. Если бы там, в Кремле, были достойные, а не трусливые. Если бы у нас не отняли оружия, не загнали в казармы и не распродали нашу Армию. Если бы не состарились и не умерли раньше срока герои Полтавы, Бородина, Шипки и Курской дуги. Был ли на земле такой враг, которому они кланялись?..

Я знаю и верю, что нас ждали тогда, те давно погибшие люди, граждане Советского Союза: русские, осетины, армяне, абхазцы, турки-месхетинцы, таджики, киргизы… Ждали. А мы не пришли. Потому что у самих не было сил. Потому что нас тоже предали.

Сейчас, когда каждый год так шумно и праздно встречают 12 июня, я не перестаю удивляться людской беспамятности. Я всякий раз пытаюсь вспомнить, у кого же первого поднялся язык так громко глумиться над нашим горем? Неужели только для того, чтобы скрыть страшную эту трагедию, ее подменили дешевым кукольным карнавалом — Днем России? Неужели этот траурный день так и останется праздником, неужели люди забудут, сколько несчастья принес он в их жизнь?

…Она вышла оттуда, моя чеченская. С того последнего застолья «республик свободных», где, перепившиеся за столом народы, подняли друг на друга вооруженную руку. И я, как бывший гражданин Советского Союза, не мог не участвовать в этой сваре.

…Январь 2000-го! Мне бы еще раз прийти на этот перрон, чтобы увидеть тот счастливый край, из которого навсегда уезжал наш поезд войны. Еще раз увидеть того девятнадцатилетнего сержанта, и вновь не поверить в искренние его желание нести страдания и сеять смерть.

…Январь 2000-го. Мы так боялись, что близкая уже победа, будет добыта без наших штыков. Что мы вернемся домой без славы, без медалей, без леденящих душу рассказов для наших родных. Мы так стремились остановить чужое насилие собственным и не знали, что это приводит к еще большему насилию. Что это обратный закон войны.

…Январь 2000-го. Еще не было ненависти, не было страха, никто не видел крови и настоящих ран, никто не собирался умирать и верить в судьбу. Еще ничто не предвещало беды…

Январь 2000 года.

Алтай:

Мы уезжали. Нас провожали редкими цветами и торжественным маршем небольшого полкового оркестра. Стоял морозный и ясный день января. И нескончаемо долго звучали в нем приказания командиров, тарахтели пустые, без людей, машины, все брели и брели провожающие и, никак не хотел трогаться этот поезд. А нам, застывшим у толстых стекол окон, казалось, что весь вокзал смотрел только на наш вагон. Потому что сегодня мы уезжали на войну. Уезжали почти все дембеля. Все, кто не захотел этой весной возвращаться в свой дом. Уезжали добровольно, небрежно подписав составленные для нас контракты. А еще, кто-то самый нетерпеливый, уже успел пустить слух про осажденную чеченскую столицу: на штурме Грозного побиты Внутренние Войска и наш поезд идет только туда. И мы уже перешептывались, гадали, верили в это. И сколько было ярости и огня в лицах одних, столько же было растерянности и отчаяния в лицах других…