Владимир Мельник - Гончаров

Скрывая свою личность, Гончаров чурался всякого публичного признания, чествований, юбилеев. Даже когда его стали приглашать во дворец великие князья Романовы, он старался по возможности отказываться. В «Необыкновенной истории» он напишет проще: «У меня было настолько житейской мудрости и самолюбия тоже, чтобы не лезть туда, куда меня не призывало — ни мое рождение, ни денежные средства».

Гончаров писал медленно, годами ожидая порыва вдохновения. А затем мгновенно заканчивал огромные романы, когда перо его едва поспевало за мыслью. Так же медлителен путь его литературного признания. Будучи почти с первого произведения зачисленным в число главных русских классиков, он — по многим причинам — так и остался не совсем понят и разгадан в глубине и масштабности своей мысли, своих образов… уже более полутора столетий. Несмотря на то что при жизни Гончарова такие критики, как В. Г. Белинский,[7] A.B. Дружинин,[8] H.A. Добролюбов,[9] Ап. Григорьев,[10] и другие высказали о его творчестве очень много поразительных замечаний, глубина творчества, высота идеалов, масштаб мыслей и своеобразие индивидуального стиля Гончарова-писателя остались закрытыми для глаз современников, которые видели в его романах лишь отражение текущей бытовой жизни. Недолгое прозрение наступило лишь в начале XX века, когда И. Анненский,[11] Д. Мережковский[12] и другие ведущие критики эпохи Серебряного века проникли в глубину гончаровской мысли, уяснили вневременные пласты его творений, поняли поразительный масштаб обобщений гончаровского реализма, доходящего до языка символов. Однако слишком скоро наступила эпоха серого и однообразного «социального» прочтения писателя, в котором видели только обличителя крепостного права. Более полувека Гончаров числился в ряду критиков «дореволюционного застоя» и «замечательного бытописателя» русской жизни.

Когда-то его называли не более чем «замечательным русским прозаиком». В канун 200-летнего юбилея романиста дело неспешно, но твёрдо и без каких-либо принципиальных разногласий идёт к признанию всемирного значения Гончарова. Чем далее, тем становится яснее, что перед нами поистине великий, мирового масштаба художник слова и мыслитель, которого ещё некоторые из современников не зря сравнивали с Гомером и Гёте. Как тут не вспомнить слов критика A.B. Дружинина: «Гончаров… не выдает всей своей глубины поверхностному наблюдателю. Но… он является глубже и глубже с каждым внимательным взглядом».

В монолитных, словно из скалы вырубленных, романах Гончарова волшебной силой мощного, но и тонкого таланта сведены в неразложимое единство эпизоды обыденной, повседневной русской жизни, исполненные живости и юмора жанровые картинки — и великие обобщения всемирной исторической жизни, характеры шекспировского масштаба. Как удавался ему этот чудный синтез? Это до сих пор остаётся неразгаданным секретом великого, ни на кого не похожего художника.

Гончаров писал окружающую его русскую жизнь, как она складывалась в эпоху 1840–1860-х годов. Это было время, когда определялись исторические судьбы России. Если удадутся реформы, энергично и безошибочно будут введены решительные перемены в жизни, связанные прежде всего с отменой затянувшегося крепостного права, Россия сможет сказать своё веское слово в мировой промышленности, науке, искусстве. Если таковые реформы не удадутся, то Россию ждут исторические «обрывы». Этот глобальный конфликтный узел своего времени автор «Обломова» чувствовал, может быть, острее других больших писателей того времени. «То с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, наблюдаю благоприятный или неблагоприятный ход народной жизни», — писал Гончаров. Но если бы, кроме великолепного реалистического изображения русской жизни своего времени в произведениях романиста, не было великих идеалов, сохраняющих своё значение во все времена, оригинальной философии жизни, не было бы проблем человеческой души, сегодня мы бы уже забыли Гончарова, с его спокойной, несколько даже отстраненной манерой письма. Но его романы не только дожили до нашего времени, они не только объясняют нам нас самих, но и указывают нам пути в будущее. Секрет их обобщающей силы не открыт до сих пор. Лишь некоторый образный намёк на разгадку тайны мощного творческого синтеза Гончарова содержится в словах Д. С. Мережковского: «Каждый из характеров, созданных Гончаровым, — громадное идеальное обобщение человеческой природы. Обобщение, скрытая идея поднимают на недостижимую высоту микроскопические подробности быта, делают их художественными, прекрасными и ценными… Он разлагает художественным анализом ткань жизни до её первоначальной клетки, из которой вышло всё, весь организм общества. Вместе с тем он обладает могучей способностью творческого синтеза: воображение его создаёт отдельные миры эпопей и потом соединяет их в стройные системы. Он показывает, что одним и тем же вечным законам добра и зла, любви и ненависти, которые производят в истории перевороты, правят солнцами, подчинены и мельчайшие, для толпы незримые, атомы жизни».[13]

Жизнь Ивана Александровича Гончарова так или иначе несла в себе отпечаток четырёх эпох. Его общественные идеалы, эстетические вкусы, бытовые привычки сформировались в царствование четырёх русских самодержцев: от эпохи Александра I до правления Александра III. Это были совершенно различные по духу и направлению общественного настроения и деятельности периоды русской жизни. Детство великого писателя прошло при Александре I и уложилось в аккурат между двумя знаменательными датами: от 1812 года до 1825-го. Александр I был цивилизатор и либерал. При нём, между прочим, расцвёл талант замечательного гончаровского земляка, симбирянина Николая Михайловича Карамзина. От Карамзина Гончаров позаимствовал многое, преклоняясь перед его «гуманитетом» и ненавязчиво и глубоко продолжая гнуть ту же линию (совсем не западническую, а мудрую, широко понимаемую гуманность, которой так не хватало, по мнению обоих писателей-волжан, русской жизни) в русской литературе. Понимая недостатки Карамзина-историка, Гончаров тем более проникается теплым чувством к Карамзину-писателю, который едва ли не первым в России заговорил о гуманности в отношении к слабым и обездоленным. В автобиографии 1858 года он отмечает: «Юношеское сердце искало между писателями симпатии и отдавалось тогда Карамзину по горячим его следам, может быть, не как историку… и не как поэту, потому что Карамзин не был художник, но как гуманнейшему из писателей». А в письме к А. Н. Пыпину[14] от 10 мая 1874 года романист развивает свою мысль: «Про себя я могу сказать, что развитием моим и моего дарования я обязан прежде всего влиянию Карамзина, которого тогда еще только начинали переставать читать, но я и сверстники мои успели еще попасть под этот конец, но, конечно, с появлением Пушкина скоро отрезвлялись от манерности и сентиментальности французской школы (я говорю об искусстве), которой Карамзин был представителем. Но тем не менее моральное влияние Карамзина было огромно и благодетельно на все юношество…»[15] Недаром в 1866 году, когда о Карамзине порядочно забыли, Гончаров вспомнил о нём и в газете A.A. Краевского[16] «Голос» настаивал на широком праздновании карамзинского юбилея. «Скажут, что Карамзин не Ломоносов, — пишет он, — он не начинатель великого дела просвещения в России… Так, но кому же, после Ломоносова, принадлежит большая доля деятельности в совершении подвига, начатого Ломоносовым, как не Карамзину, проводнику знания, возвышенных идей, благородных, нравственных, гуманных начал в массу общества, ближайшему, непосредственно действовавшему еще на живущие поколения двигателю просвещения?»