М. Смирнова (Ред.) - Мао Цзэдун. Любовь и страх Великого Кормчего

Именам в Китае всегда предавалось огромное значение, имя было оберегом, оно же формировало характер человека, определяло его судьбу. Каждый слог в имени нес определенный смысл, и не один. А чтобы все это вместе на самом деле соответствовало действительности, настоящее имя ребенку давали не при рождении, а гораздо позже.

Так маленький Ши не вполне оправдывал свое детское прозвище. Был он боязлив и робок, боялся темноты, везде ходил за матерью и не торопился взрослеть. Но родителям хотелось верить, что их сына ожидает великое будущее. Когда ему исполнилось пять лет (это рубеж, когда мальчики признаются взрослыми, и им поручается посильная домашняя работа), родители дали младшему Мао второе имя. С ним пришлось повозиться. Мать настаивала, чтобы это имя соответствовало буддийским верованиям и было связано с водой. По ее мнению, это должно было придать любимому сыну необходимую гибкость и вместе с тем силу. Вода обтекает преграды, но если русло перекроет запруда, вздувшаяся река способна снести все на своем пути.

Отец, втайне мечтавший, что сын продолжит его дело (по сути, он был мелким спекулянтом зерном — скупал урожай у соседей и продавал его втридорога в город), мечтал о величии семьи и выбрал имя, дарующее влияние и власть. После долгих споров удалось подобрать имя, удовлетворившее обоих — Цзэдун. Иероглиф Цзэ имеет неоднозначное значение: его можно перевести как «влага и увлажнять», а можно как «милость, добро, благодеяние». Второй иероглиф — «дун» — означает «восток». Таким образом, Цзэдун — это или «Омывающий Восток» или «Благодетель Востока». Понятно, что библиографы Великого Кормчего делали упор на втором значении.

Но и этими именами родители не ограничились. Дело в том, что для торжественных случаев и специальных церемоний необходимо было подобрать еще одно имя. Оно считалось уважительным, возвышающим и должно было использоваться в исключительных случаях. Цимей хотела, чтобы Цзэдуна в таких случаях величали Юнчжи: «Юн» — воспевать, «чжи» — орхидея. Женшень возмутился — имя получалось откровенно женским и не несло никаких признаков власти или величия. Как это ни странно, традиции на этот раз оказались на его стороне. С точки зрения геомантии (эта наука о взаимосвязи сущего до сих пор почитается в Китае), для гармоничного развития ребенка в величательном имени должен был присутствовать главный признак второго имени. В данном случае, это была «влага», «вода». В конце концов нашелся вариант Жуньчжи — «жунь» в значении «вода» создавал имя «Орошенная орхидея», но при несколько ином написании второго иероглифа «чжи» — полностью менял смысл выражения. «Благодетель всех живущих» — вот как можно перевести второе значение величательного имени Мао Цзэдуна. Наверное, нет смысла объяснять, почему этот вариант устроил всех.

Однако еще одно противоречие, пагубное с точки зрения геомантии, так и не было устранено. Имя Ши в значении «камень» никак не сочеталось с последующими именами, в корне которых прослеживался смысл «вода». Может быть, этим и объяснялось то, что все грандиозные замыслы китайского лидера, претворяемые им в жизнь с огромной энергией и размахом, приводили совсем не к тем результатам, которых от них ждали? Что все жертвы, принесенные Вождем, оказались напрасными, а народ Поднебесной, который он хотел видеть в величии и богатстве, прозябал в нищете и невежестве? Как писал Мао Цзэдун в одном из последних писем: «Я все еще утверждаю, что Китай ждет светлое будущее. Но пути к нему крайне извилисты».

Маленький Ши вцепился в юбку матери и часто переставлял ноги, чтобы успеть за ней. Его сердце замирало от восторга и страха — праздник Уламбана был его любимым праздником, но, вместе с тем, заставлял его подвывать от сладкого ужаса.

В день Уламбана открывались двери ада, и демоны и злые духи вырывались на свободу.

Шисаньяцзы помнил страшную сказку, которую мама рассказывала ему с братьями много раз. Однажды ученику Будды — Маудгальяяну — привиделся образ его матери, страдающей в царстве голодных духов. Несчастная женщина после смерти оказалась в этом царстве, потому что при жизни съела кусок мяса в постный день, но не призналась в этом. Теперь она мучилась от голода и жажды, но ничем не могла утолить их. Маудгальяян уже достиг той стадии просветления, что мог пересекать границы миров. Он спустился в царство голодных духов, отыскал там свою мать и попробовал накормить ее, но пища во рту грешницы сразу превращалась в горящие угли. Тогда ученик воззвал к учителю и пообещал любые жертвы, лишь бы искупить вину матери и избавить ее от страданий. И Будда объяснил ученику, что его мать нуждается в особых молитвах, которые позволят ей переродиться в лучшем мире. Маудгальяян преподнес монашеской общине щедрые дары, и благодаря молитвам монахов его мать была избавлена от мучений.

Ши смотрел на свою маму и представлял, как он спускается в царство духов, чтобы спасти ее, как благодарная мать обнимает его, и говорит, что он — лучший из сыновей, ведь только ему оказалось под силу побороть страшных голодных духов. Каждый раз в этот момент внутри мальчика что-то сладко замирало и начинало подсасывать под ложечкой. В то же время в голове его проносились опасения, что голодные духи, раздосадованные вмешательством в их дела, будут не прочь оставить у себя зарвавшегося героя. И тогда перед глазами вставали кошмарные видения — он окружен демонами, пьющими его кровь, а во рту у него — горящие угли.

Сколько раз он просыпался с плачем от этих видений! Доходило до того, что мальчик, невзирая на строгий запрет отца и насмешки братьев, забирался в родительскую постель и прижимался к теплому боку матери.

И все же он обожал Уламбан — праздник, приходящийся на середину лета и связанный с яркими, хоть и жутковатыми обрядами. Сначала они всей семьей шли на кладбище, где приводили в порядок могилы предков. С собой брали рисовые лепешки и мелкие монеты. Лепешки разламывали пополам и половину съедали, а половину оставляли для нищих. Нищим же полагалось отдавать и монеты, но прижимистый отец всегда очень резко отзывался об «этих лентяях, которые даже себя прокормить не могут», поэтому, как правило, монеты возвращались, откуда были взяты.

Ши страшно стыдился скупости отца — на них в деревне и так поглядывали искоса. Сам отец был из простой крестьянской семьи, работал батраком, но потом ушел на военную службу и через несколько лет вернулся с хорошо набитой мошной. Сам он говорил, что скопил эти деньги, откладывая жалование, но соседи шептались, что живым столько не платят, зато с мертвых можно собрать и больше. Не прибавляла авторитета семье и работа отца. Конечно, ему кланялись при встрече, а зачастую и униженно просили о горсти риса или щепотке приправ, но за спиной иначе как кровососом не называли. Уж больно дешево он скупал зерно у тех, кто его выращивал, но не имел возможности отвезти в город. Зато на рынке продавал его втридорога.