Карен Брутенц - Тридцать лет на Cтарой площади

Между тем в 1988 году даже в Прибалтике большинство еще не заикалось о независимости, и это было не только тактическим приемом, но отвечало уровню национального самосознания, еще не преодолевшего «привязку» к СССР и его притяжение к себе. Вот почему именно тогда была важна реальная трансформация национальных отношений, способная показать народам новые условия, в которых они будут жить.

Таким образом, существовала абсолютная несинхронность между динамикой в национальном вопросе «внизу» и реакцией центра, его хроническое и чудовищное отставание. Объяснение этому может быть только одно: руководство страны все еще не представляло масштабы и убойную силу развернувшегося национального движения и, главное, не знало, как подступиться к национальному вопросу, не имело адекватной государственной концепции на этот счет.

В?третьих, в результате этой бескомпасной и аутсайдерской политики сложилась ситуация, которая и стала одной из основных причин «кончины» Союза. Людям пространно говорили об его «обновлении», но все это так и осталось в рамках словесности. Народы, пришедшие в движение и жившие во власти памяти о прошлых обидах, не получили возможности сравнить прежние отношения с центром – с «обновленными», которые так и не появились. И в противостоянии реально существующих отношений и фантомов обещаний первые выглядели убедительнее. Секретарь ЦК Компартии Латвии Вагрис имел право сказать на Пленуме в декабре 1989 года: «На уровне политического руководства о новом федерализме и политической самостоятельности говорилось много. На уровне законодательной власти – почти ничего. На уровне исполнительной власти – молчат».

В?четвертых, не было рычагов, способных проводить в жизнь даже правильную политику руководства, если бы такая существовала. При всей неоднородности аппарата и руководящих кадров в национальном вопросе они были консервативны, возможно более, чем в других. Прочно свили гнездо великодержавно?снисходительное отношение к неславянским «инородцам», привычка к проводившейся («сталинской») национальной политике и отношение к ней как совершенно естественной, рефлекс силовой реакции на проявления националистических настроений.

Показательно, что начиная со второй половины 1988 года на всех пленумах ЦК Горбачев находился под прессом критики по поводу своего бездействия в национальных делах и требований о наведении порядка с помощью административно?репрессивных мер. А реформистски и реалистически настроенным руководителям прибалтийских компартий, например Бразаускасу и Вяласу, на пленумах буквально не давали говорить.

Центр действительно был пассивен, да и применение силы иной раз являлось оправданным. Но программа большинства критикующих – а это была верхушка партии – фактически лишь к этому и сводилась. Приведу несколько примеров. Хоть и частные, они, несомненно, иллюстрируют настрой руководящих кадров. Февраль 1987 года, Г. Колбин на Пленуме ЦК: «У нас нет роста национализма, а есть ослабление работы по борьбе с проявлениями национализма. Недавно опять подняли голову. Мы вынуждены были дать строгие партийные взыскания и даже исключить из партии некоторых работников массовой информации…» Апрель 1990 года (когда национальные движения уже разлились широким потоком), Г. Разумовский на секретариате ЦК, где обсуждается вопрос об отношениях КПСС с Компартией Эстонии накануне ее съезда: «Надо исключить термин «переговоры» (с эстонцами. – К. Б. ), я к нему себя не готовил». Лето 1990 года, мне приносят записку о присвоении дипломатического ранга первого секретаря (?) министру иностранных дел Латвии. Звоню подписавшему ее коллеге, замзаву Международным отделом, и выражаю удивление по поводу слишком низкого для республиканского министра звания. Мне отвечают, что так делали всегда и оснований менять не видят. Все попытки объяснить, что это неуважительно, вызовет заметное недовольство и т. д., ни к чему не приводят. Я вынужден, изменив записку, подписать ее сам.

Настроенные таким образом аппарат, руководящие кадры не могли, разумеется, быть рычагом проведения обновленной национальной политики. Они были способны служить лишь помехой пассивной или активной. Кстати, аппарат в определенной мере слу жил источником дезинформации «верха» – скорее из?за непонимания происходящего.

В?пятых, позиция политического, экономического и интеллектуального истеблишмента в республиках и автономиях. Уже зараженные националистическими амбициями, эти люди перед лицом явно слабеющего центра включились в национальное движение, преследуя и собственные цели. Они стремились обезопасить свое доминирующее положение или его завоевать. Причем за оружие национализма схватились все – и «демократы», такие как Петросян в Армении или Шушкевич в Белоруссии, и коммунисты, такие как Каримов в Узбекистане, Алиев в Азербайджане или Кравчук на Украине (последние срочно конвертируя партийную идеологию в националистическую).

В?шестых, сказались, конечно, влияние Запада, его общая линия и конкретные действия, хотя определенные политические силы в России не без умысла преувеличивают роль этого фактора. Это – особая тема, и я ограничусь напоминанием о том, что разжигание националистических, антирусских и сепаратистских настроений неизменно являлось одним из главных направлений политической, идеологической и разведывательной работы против СССР.

О степени «открытости» нашей политической жизни и западных возможностях в перестроечные годы свидетельствует хотя бы такой факт, что еще в июне 1990 года Руслан Хасбулатов, в ту нору заместитель Председателя Президиума Верховного Совета РСФСР, информировал посла США в Москве Мэтлока о намерениях Ельцина и его окружения добиваться ликвидации Советского Союза. Не лишено «диагностического» смысла и то, что участники беловежской сделки первым информировали Президента США и лишь во вторую очередь – Президента СССР.

Ну а в каком направлении шло западное воздействие, догадаться нетрудно хотя бы по нынешнему активному противодействию сближению бывших советских республик с Россией. Мэтлок в недавно опубликованных мемуарах «Аутопсия империи» рассказывает о сделанных посольством США политических жестах в поддержку националистов в республиках, в частности Руха на Украине.

Правда, летом 1991 года, когда дело шло уже к распаду Союза, США заколебались, видимо из?за стремления Буша поддержать Горбачева, чье положение резко осложнилось, и боязни атомного хаоса в распадающейся сверхдержаве. Но это отклонение было быстро скорректировано. 27 ноября – еще до референдума на Украине, назначенного на 1 декабря, – Буш принял лидеров украинской общины в США и заявил, что Соединенные Штаты «ускорят признание… украинской независимости».