Владимир Оболенский - Моя жизнь. Мои современники

В кочегарской каюте другие койки тоже были проданы и на них расположилось семейство армянских эмигрантов, ехавших в Южную Африку. Армяне были турецкие, лишь во время войны бежавшие в русское Закавказье, а потому по-русски почти не говорили.

Началась качка. Армяне страдали морской болезнью, и первый день мы не делали попыток общаться друг с другом. На второй день море успокоилось и мои армяне повеселели. Молодая армянка, лежавшая подо мной, на нижней койке, открыв корзину с сочными апельсинами, чистила их, делила на части и распределяла между членами своего семейства. Не забыла и меня. Отламывая долю апельсина, она протягивала мне ее черной от грязи рукой и, мило улыбаясь, произносила только одно слово: «папа». «Папа» (т. е. — я) тоже улыбался, благодарно кивая головой, и из вежливости ел.

С этого началось наше знакомство. Но разговаривать все же было трудно. Муж армянки долго смотрел на меня пристальным взглядом, очевидно припоминая какие-то русские слова. Наконец осклабился и спросил меня:

— Кого любишь? Ленин любишь?

Я, конечно, ответил, что не люблю Ленина.

Армянин немного подумал и, опять блеснув белыми зубами, спросил:

— Царица любишь?

Я опять ответил отрицательно.

На лице моего собеседника выразилось полное недоумение. Он представлял себе, что я могу быть только революционером или контрреволюционером, любить либо Ленина, либо «царицу». Кто же я такой? И он еще раз, растерянно разводя руками, спросил:

— Кого любишь?

Вдруг, молчавший до сих пор его брат в свою очередь просиял улыбкой и, вскочив с койки, радостно воскликнул:

— Знаем, знаем, Керенский любишь!

Лично к Керенскому я не относился враждебно, скорее даже с симпатией, но тогда мы еще находились во враждебных политических лагерях. Раздражение против Керенского и партии, к которой он принадлежал, было у меня особенно сильно непосредственно после неудачи гражданской войны, в которой лозунгом эсеров было: «Ни Ленин, ни Колчак». Поэтому я уже хотел ответить, что и Керенского не люблю, но, сообразив, что таким ответом совсем собью с толку своих собеседников, в лаконическом разговоре с которыми приходилось схематизировать свое отношение к разным политическим режимам, я сказал:

— Да, я люблю Керенского.

Армяне поняли, кто я такой, и добродушно закивали головами…

Мне тогда мой ответ показался смешным. А теперь я думаю, что, если бы я снова встретился со своими армянами, вопросник которых обогатился бы еще новыми именами, олицетворяющими существующие режимы, я, уже не задумываясь, ответил бы им столь же нелепо звучащей фразой: «Да, я люблю Керенского», что в их представлении означало, что я люблю свободу и демократию. Конечно, не формы демократии — не «Керенского», «четыреххвостку» и парламентаризм, а дух и смысл исконных идеалов человечества — Свободы, Справедливости и Любви. Эти идеалы, ныне отвергаемые идеологами тоталитарных режимов, я воспринял с раннего детства от своей матери в учении Христа. И, как бы не менялись впоследствии детали моих политических взглядов, остался им верен до конца дней.

Молодой ботаник Пряничников.

Интересно отметить, что параллельно с этими спорами в левых кругах интеллигенции, в правой печати и в правительственных кругах шел тот же спор, только как бы вывернутый наизнанку: сторонники общины доказывали, что она мешает развитию пролетариата, а следовательно предохраняет Россию от революции, а противники видели в ней опасный очаг социализма. И по мере того, как в левых кругах побеждали противники общины — марксисты, в правых одерживали верх ее сторонники, проведшие в Государственном Совете закон о неотчуждаемости крестьянских надельных земель.

История двух русских революций показала, что те и другие были одинаково правы и не правы: если городской пролетариат был, вместе с интеллигенцией, главным «бродилом» революции, то крестьяне-общинники дали ей силу и сокрушающий размах.

Просматривая в 1944 году то, что я здесь написал о П. Б. Струве 10 лет тому назад, когда он и его жена были еще живы, мне захотелось прибавить несколько слов о моих последних впечатлениях о нем перед его смертью, когда мы встретились в Париже после нескольких лет разлуки. Я был поражен происшедшей переменой в его внешнем облике. Мы были ровесниками и оба стали стариками, но он казался лет на десять старше меня: это был сгорбившийся старик с большой белой бородой и с ослабевшими от старости ногами. Изменился он и внутренне, отчасти в связи со смертью верной спутницы своей жизни, умершей за год до его кончины.

Я почувствовал в нем какую-то особую теплоту чувства к себе, как к старому другу их семьи, которую прежде не замечал. Несмотря на хилость тела, он сохранил всю силу своего духа и ума. Даже поразительная его память не ослабела от старости.

На фоне страшных мировых событий стушевались все прежние наши политические несогласия. К Гитлеру и национал-социалистической пошлости он относился со страстной ненавистью и твердо верил в победу союзников, в том числе и России. Последнее время он много отдавал времени предпринятой им большой научной работе по экономической истории России, целые дни проводя в парижской Национальной библиотеке. Понимал, что жить осталось немного, а потому торопился ее закончить. Это оказалось ему не по силам. Смерть все-таки пришла раньше, чем он ожидал.

Очерки, составляющие эту главу, были напечатаны, по свежим впечатлениям, тридцать лет тому назад. Воспроизвожу их здесь, заменяя лишь вымышленные тогда по понятным причинам собственные имена и фамилии подлинными. — Автор.

Название имения вымышлено, ибо подлинное название забыл.

Статистики из новичков часто пытались говорить крестьянам «вы», но скоро переходили на «ты», так как в те времена местные крестьяне, сами сбивавшиеся на «ты» с начальством, не ценили такой деликатности. На «вы» они отвечали — «мы», а порой просто не понимали, к кому относится местоимение множественного числа.

Через 15 лет, во время революции 1917 года, коммунисты отказались от этой части марксистской теории, логически связанной с учением экономического материализма, и стали насаждать социалистический строй в экономически отсталой России. И оказалось, что правы были они, а не Карл Маркс и его прежние последователи, к которым принадлежал и сам Ленин. Россия стала первой в мире социалистической страной. Правда, государственный социализм, осуществленный в России, сильно отличается от того социализма, о котором мечтали социалисты старых поколений, но все же нельзя отрицать, что коммунисты блестяще опровергли на практике марксистскую теорию.

Особенности Симферополя, о которых речь впереди, имели все города Крыма.

В 1918 году этот милый и безобиднейший человек был одной из первых жертв большевистского террора в Крыму.

«Программа» считалась принадлежностью партий, а Союз Освобождения, вырабатывая программу, должен был называть ее платформой во избежание принципиальных расхождений между своими флангами.

В провинции типографии не работали по ночам. К 8 часам вечера заканчивалось печатание газет, а в 9 часов номер уже поступал в продажу.

Татары, побывавшие в паломничестве в Мекке.

Татарские туфли из кожи, тонкими ремешками привязывающиеся к ногам.

Благодаря тому, что татары владели землей по праву частной собственности, они являлись избирателями не только по курии крестьянской, но и по курии мелких землевладельцев. Впоследствии Сенат разъяснил, что наделенные крестьяне, владеющие землей по праву частной собственности, не могут участвовать в выборах по курии мелких землевладельцев.

Этот подсчет произведен мною в 1936 году.

Все знали о приобретенном Распутиным влиянии на царскую семью, и Николай II утратил в глазах населения Петербурга не только царское обаяние, но даже элементарное уважение.

В моем отряде был повар Асан, казанский татарин, знавший особый способ очистки денатурата. Напиток его изготовления под названием «шпиндюля» скоро приобрел славу, правда кратковременную, ибо, узнав о винокуренном заводе Асана, я его рассчитал.