Питер Акройд - Чосер

Конечно, в жалобах этих звучат отголоски Овидиевых изгнаннических элегий, но нетрудно расслышать в них и ноты искреннего чувства.

В год оставления смотрительской службы Чосер использовал непривычный ему досуг для создания маленького полезного трактата, предназначенного в поучение и для забавы своего десятилетнего сына Льюиса. Произведение это называется “Трактат об астролябии”. Это старейшее из сохранившихся английских учебных пособий, обучающее пользованию научной аппаратурой. Описанная в пособии астролябия представляла собой искусно выполненную модель небесной сферы, по которой можно было проследить движение Луны и планет, определять местоположение небесных тел, по выражению Чосера, “высоту всего, что являет нам небо” и решать практические задачи, связанные с астрономией и наблюдением за звездным небом. Бедный оксфордский студент из “Кентерберийских рассказов” тоже имел астролябию, которая “ждала его уменья”. По прошествии стольких лет трактат нелегок для восприятия и усвоения.

Чосер и сам извиняется в прологе за “странные чертежи и трудный слог”, но при этом текст явно подгонялся к уровню понимания десятилетнего мальчика эпохи Средневековья, и это уже само по себе есть свидетельство прогресса в тогдашней педагогике.

Чосер начинает трактат милым обращением: “Сынок мой Лоуис, имея немалые доказательства способностей твоих к наукам о числах и пропорциях, по размышлении осмеливаюсь настоятельно просить тебя изучить сей трактат об астролябии”. Следующий за этим текст можно смело причислить к лучшим образцам средневековой научной прозы на английском языке. Он ясно свидетельствует о хорошей осведомленности поэта в последних достижениях того, что он называет “новой наукой”. Чосер обладал практическими знаниями в области как астрологии, так и астрономии, а из его ссылок и упоминаний можно сделать вывод, что он не чужд был и современной ему медицины.

Существует предположение, что через год после “Астролябии” им был написан и еще один научный труд о расположении семи планет, содержащий геометрические расчеты. Идея эта не очень обоснованна и базируется лишь на пометке: “Источник Чосер” возле даты “декабрь 1392”. Правда почерк, которым написана рукопись, также схож с почерком Чосера, что подкрепляет предположение. Но кто бы ни был автор этого труда, Чосер или не Чосер, труд, по крайней мере, свидетельствует о том, что научные штудии в кругу, который мы можем назвать “кругом Чосера”, имелись и были распространены. Современники Чосера, такие как Ральф Строуд и Джон Гауэр, интересовались последними открытиями астрономии и математики, считая эти науки непременной частью общего образования, “Профессионалами”, или “специалистами”, в этих областях они не являлись, но интерес их показывает, как далеко вперед шагнуло образование в городской культуре того времени. В этом смысле они предвосхитили “лондонских гуманистов” конца XV века.

Но самый главный труд Чосера был еще впереди. Поэмы, составившие его “Кентерберийские рассказы”, он начал писать, как мы видим, еще до того, как заступил на должность смотрителя королевских работ, но только в период своей полуотставки он заимел досуг для обдумывания композиции произведения. За письменный стол он садился чаще в Гринвиче, чем в Лондоне, и, как результат, адресовал он свой труд самой широкой из аудиторий. В тексте “Рассказов” содержатся доказательства того, что предназначалось произведение читателю, а не слушателю. Так он обращается к воображаемому читателю:

а в “Прологе Мельника” дает этому читателю совет:

Его муза теперь – это не муза представления, ей чужды декламация и пафос, она стала степеннее, и речь ее льется спокойнее и размереннее.

Так Чосер, осознав всю характерность созданного им образа батской ткачихи, расширил ее роль в одной из главных поэм, добавив туда еще несколько стихов, а позднее упомянул ее в рассказах Студента и Купца, сделав тем самым ее образ еще более ярким и запоминающимся. Вообще осознание важности того или иного персонажа уже после его создания для художника не редкость, не редкость и отношение к нему как к живому человеку. Поэтому в стихотворном послании другу Чосер пишет:

“Кентерберийские рассказы” отличают полнота и содержательность, и потому персонажи книги становятся живыми людьми, переходя в живую жизнь, точно так же как перешли в его творение некоторые из его современников. Так, трактирщик Гарри Бэйли – это действительно существовавший и хорошо известный лондонцам хозяин постоялого двора в Сайтворке, образу повара приданы черты некоего Роджера из Вэра, имевшего кличку Вэрский Боров. Это действительно был повар, и повар знаменитый. А в “Общем прологе” Чосер проезжается насчет некоего юриста, с которым был в натянутых отношениях:

Употребленное здесь поэтом слово “pynche” – явная отсылка к фамилии субъекта, которого Чосер недолюбливал, – Томаса Пинчбека. Похоже, Чосер намеренно стирает грань между искусством и жизнью, рушит или игнорирует существующие между ними преграды. Сама незаконченность книги, непоследовательный характер повествования – суть проявления сходства с жизнью как она есть.

Вот почему в книгу как непосредственное действующее лицо включен и автор. Прием этот не нов, оба – и Ленгленд, и Гауэр использовали в творчестве детали автобиографии. Но никому до Чосера не удавалось сделать образ автора в поэме таким существенным и выразительным. Автор появляется как один из паломников. Юрист, также направляющийся в Кентербери, так отзывается о поэзии Чосера:

К поэту обращается и Гарри Бэйли тоном не слишком уважительным:

Чосер рисует себя в образе дородного, рассеянного и даже туповатого увальня – это обычный его комический прием, маска, которая должна обезоружить критиков и отвести от поэта их удары. Но рассказы, написанные как бы от лица поэта, скорее озадачивают. Первый рассказ – “О сэре Топасе” – пародирует слабость некоторых английских романов. Второй – “Рассказ Мелибея” – представляет собой пространный прозаический перевод французской аллегории на тему “терпения” или “сдержанности”. Такой рассказ, сочиненный для других целей, мог быть создан и ранее, однако включенный в книгу, он добавляет повествованию убедительности, делая его более “жизненным”.

Однако жизнь не стоит на месте. Как ни искушает мысль, что “Кентерберийские рассказы” есть проявление натурализма и наивного зачаточного реализма, созвучного младенческому состоянию языка (свежего, как любимая Чосером маргаритка), поддаваться ей не стоит. Книга занимает определенное место в ряду прочих артефактов того времени и может быть правильно понята и оценена лишь в связи с ними, например, в связи с изобразительным искусством при дворе Ричарда, искусством, в котором тогда по-новому проявился интерес к детализации одновременно с интересом к многофигурным композициям; так на гобеленах конца XIV века мы видим жанровые сцены, в которых действуют толпы народа, а наряду с этим отдельно стоящие и весьма тщательно и детально изображенные фигуры; в рукописных рисунках того времени особенный упор делается на фон – пейзажный или состоящий из предметов архитектуры; и живопись, и скульптура большое внимание начинают уделять портретам, индивидуальным особенностям лица, выражению эмоций, таких как скорбь или воодушевление. В алтарной росписи того времени, как мы можем заключить по сохранившейся росписи Норвичского собора, изысканная узорчатость не заслоняет новой выразительности деталей и индивидуальности лиц. Новизна этих достижений не повлияла на “Кентерберийские рассказы” впрямую, но дает нам основания считать и это произведение причастным общей тенденции времени.

Это же касается и вопросов формы. В последние годы фрагментарность повествования в “Рассказах”, а также его многозначность и противоречивость смыслов, принято объяснять принадлежностью к готическому стилю. Незавершенность и непрерывность действия, отражающие последовательность хода времени или движения в пространстве, составляют существенный элемент готического повествования, выраженного как в камне, так и словесно; сочетание или преобразование и слияние воедино материала умозрительного, духовного и взятого из реальной действительности, выраженное в подчеркнутом и явном смешении стилей, – еще одно свойство готического миросозерцания. У Чосера оно проявляется, когда он мешает непристойные фаблио с религиозной символикой. Можно отыскать для него примеры и менее отвлеченные. Большим влиянием в его время пользовались такие произведения, как античные овидиевские “Метаморфозы” и современный “Декамерон” Боккаччо, оба выстроенные как сборники новелл, обрамленные единой сюжетной историей. Во времена Чосера существовала также мода на сборники самых разнообразных произведений, объединенных в один том, наподобие семейного альбома: проповеди и рассказы, анекдоты и поучения соседствовали друг с другом на страницах единой рукописи, которую надлежало внимательно читать и перечитывать в часы досуга. “Кентерберийские рассказы” тоже могут рассматриваться как пример следования этой традиции. Но никакая традиция не могла подготовить читателя к тому восторгу, который вызывали у него энергия и блестящее разнообразие поэтических строк Чосера.