Андрей Каменский - Уильям Юарт Гладстон. Его жизнь и политическая деятельность

Но вот настали выборы, и Гладстон, вопреки всеобщим ожиданиям, кинулся в них с таким жаром и самозабвением, что в дневнике Шафтсбери стоит следующая заметка:

“Это что-то совсем новое. Нужно же, в самом деле, иметь хоть немного уважения к достоинству своего положения. А он бегает из Гринвича в Бланхиз, из Бланхиза в Вулич, а там в Нью-Кроси – словом, везде, где найдется пустая бочка, на которую можно взлезть и ораторствовать”.

И что же? После всего этого его выбирают вторым после какого-то водочного заводчика, а его товарищей по кабинету не выбирают совсем. Ввиду этого он написал лорду Гренвилю официальное письмо, слагая с себя ответственность вождя партии и почти совсем удаляясь от дел, отчасти по нездоровью, а отчасти ради какого-то “своего особого дела”.

Однако прежде чем это решение было приведено в исполнение, его пришлось отменить. При каких бы то ни было обстоятельствах, но принимать участие в церковных и теологических спорах он считал своей обязанностью. Или, лучше сказать, не мог устоять от этого соблазна. В это время архиепископ предложил проект ограничения свободы духовенства относительно ритуала в англиканских церквах. Гладстон пустился во все тяжкие: говорил в палате, писал статьи, вел переписку и выпустил два памфлета. Не будем входить в подробности этого малоинтересного препирательства. Скажем только, что, становясь в прямой антагонизм с католицизмом, он косвенно очищал себя от довольно распространенного против него обвинения, что он тяготеет к папизму. Возражая архиепископу, он защищал личную свободу каждого прихода и каждого священника.

Так прошло два года. В это время консервативное правительство проводило довольно важные меры, например закон “об обществах самопомощи” и рабочих союзах, закон о разрешении споров между нанимателями и рабочими и так далее. В решении всех этих вопросов Гладстон почти не принимал участия, а большую часть времени проводил в своем имении Говарден в кругу семьи, погруженный в изучение тонкостей католицизма, ритуализма и так далее, а на досуге рубил деревья в парке или принимал случайных посетителей и репортеров из соседних городов. В это же время им был выпущен второй труд о Гомере.

Как на него самого, так и на публику такое его удаление от дел имело успокаивающее влияние. Его статьи и брошюры расходились в сотнях тысяч экземпляров, и, как всегда, читателя с автором примиряла его искренность, прямота и чуткость. Следить же за деятельностью противной партии он предоставил своим товарищам, сберегая свои силы для более важного дела, которое и не замедлило скоро явиться.

Еще в 1875 году Турция напрасно старалась подавить восстание в Боснии и Герцеговине. В 1876 году Сербия и Черногория начали открыто готовиться к войне, между тем как у Турции ко всем этим внешним затруднениям присоединились и внутренние: она была на краю совершенного банкротства; в Константинополе открыли несколько заговоров и, наконец, султан покончил жизнь самоубийством. При этих-то обстоятельствах появляются признаки восстания в Болгарии. Турки поняли, что им грозит серьезная опасность, и приняли крайние меры, послав усмирять болгар отчаянных башибузуков, которые наделали там ужасных жестокостей: выжгли до шестидесяти деревень, избили до двенадцати тысяч людей, не щадя ни пола, ни возраста, – и все ради наведения панического страха на всю страну. Но вышло совсем иначе.

В английские газеты летом 1876 года проник слух о зверствах башибузуков и избиении христиан турками. В парламенте был сделан запрос об этих фактах, но Дизраэли отговорился сначала незнанием, потом недостатком времени и плоскими шутками вроде того, что сажание на кол на Востоке вовсе не считается жестокостью, и тому подобными. Тогда в среде либеральной партии появились недовольные медлительностью и апатией маркиза Гартингтона, стоявшего тогда во главе ее. А между тем парламент в августе разошелся, причем Дизраэли получил титул графа Биконсфилдского.

Гладстон не мог дольше оставаться спокойным. В сентябре он выпустил свою брошюру “Болгарские ужасы и восточный вопрос”, в которой устанавливал правильный взгляд на это дело, доказывая, что Англия должна не поддерживать и прикрывать турок в их притеснении христиан, а заступиться за подавленные народы Балканского полуострова и сделать это в согласии с Россией и другими державами, что в противном случае Россия исполнит свою миссию одна и приобретет огромное нравственное влияние среди балканских славян. Защита слабых народностей и действия в согласии с другими державами и тут оставались краеугольными камнями политики Гладстона.

Но как ни быстро расходилась изданная брошюра, Гладстон ею не ограничился, он принялся за агитацию со всей силой своего пылкого темперамента: собирал митинги, писал статьи, буквально наводнял газеты своими письмами, рассылал сотни почтовых карт почти каждый день – и имел огромный успех. В это время английское правительство отказалось пристать к решениям Берлинской конференции русского, германского и австрийского кабинетов, а вместо того послало свой флот в Безикскую бухту; его константинопольский посланник отказался принимать меры против болгарских жестокостей, а специально наряженная комиссия представила, очевидно, недобросовестный и пристрастный отчет. Все это дало в руки Гладстона обильный материал, чтобы сделать из Балканского полуострова то, чем ему когда-то послужили неаполитанские тюрьмы. Вообще можно сказать, что ни в какой другой период своей деятельности Гладстон не был более популярен среди своих поклонников и менее терпим среди своих противников: одни считали его спасителем страны, ездили к нему на поклонение, считали всякое его слово законом, тогда как другие били окна в его доме, рычали на него в парламенте и осмеивали в печати. Что же касается его самого, то он едва ли когда-нибудь был более верен самому себе, делал меньше уступок общественному мнению и времени – и несмотря на это, побеждал; его дело росло, число друзей увеличивалось.

Все, кого турецкие жестокости возмущали (а они возмущали не одних политических соратников Гладстона), становились на его сторону. Но далеко не все они были свободны от недоверия к России. В наступательном движении русских войск в Средней Азии, в посылке волонтеров в Сербию, даже в самом болгарском восстании, вызвавшем турецкие жестокости, английское общество склонно было видеть русскую интригу. Все это заставляло его невольно ставить вопрос не так, как ставил его Гладстон – “угнетенные народы или Турция”, – а так, как ставили его тогдашние шовинисты, консерваторы, Дизраэли и его друзья – то есть “Россия или Турция”.