Вячеслав Кондратьев - Искупить кровью

- Спасибо, я пьяным в бой не хожу.

- И тут перечишь? Ну-ну, давай... А я вот глотну малость, - и комбат отхлебнул из фляги изрядную дозу, неприязненно поглядывая на помкомбата. Выпив, он утер губы рукавом, а потом грубо спросил его: - Чего ждешь? Иди, собирай взвод и выполняй приказ. Повтори.

- Есть выполнять приказ,- тихо сказал помкомбат, приложил руку к каске и пошел вслед за Пригожиным и другими.

Комбат закурил, посмотрел на командира второй роты и вдруг неожиданно предложил:

- Ну, а ты, старшой, выпьешь?

- Спасибо, товарищ майор. Не пью, - холодно ответил тот.

Комбат нахмурился. Неужто и этот, как будто бы кадровый командир, осуждает его? В общем-то плевать ему на всех, поступил он правильно, только вот с этим пацаном нехорошо все же вышло. Но виданное ли дело, чтоб рядовой ухватил руку командира части. Фактически он в порядке самообороны в него стрельнул, хотя сейчас и сам не помнит, случайно нажал крючок или нет. Курок-то был взведен, тут чуть нажал и выстрел. Сейчас ему хотелось думать, что случайно, как показал Пригожин, но если и нет. то в справедливом гневе, потому что не отставал от него этот чумовой... Невольно глянул он на лежащее рядом тело и при свете вспыхнувшей немецкой ракеты увидел открытые, застывшие вроде бы в удивлении, глаза и черную струйку крови из полуоткрытого рта, застывшую у подбородка... Он быстро отвел взгляд и буркнул командиру второй роты:

- Прикажите захоронить... Ну, и насчет похоронки не забудьте...

- Погиб смертью храбрых в боях... и так далее? спросил тот, скривив губы.

- Да! - почти крикнул в сердцах комбат.

В этот момент снова вспыхнули несколько ракет на поле...

- Берегутся немцы. Видать, настороже, - заметил ротный.

Комбат сжал губы и бросил злой взгляд. Он понял, для чего сказал это ротный, и ничего ему не ответил. От отцепил флягу и припал к ней надолго, граммов двести в себя влил, после чего прибавилось в нем уверенности, что поступил он справедливо - пусть все знают, что значит приказ нарушать, все равно придется кровью расплачиваться, ну, а потери?.. Они же неизбежны в войне, что значит несколько десятков перед теми сотнями тысяч, которые гибнут за нашу советскую Родину? Да и он сам не сегодня-завтра может быть убит. Черново же немцы вон как обстреливают, а блиндаж его сделан наспех, накаты хлипкие, прямого попадания не выдержат. Надо бы, конечно, приказать второй ряд сделать, да все недосуг в этой кутерьме и суматохе... Да и сейчас, сидя на передовой, он тоже рискует жизнью: немцы за то, что потревожит их ночью рота Пригожина, откроют огонь по черновскому лесу, а тут ни траншей, ни щелей не удосужилась сделать смененная ими часть, прихлопнут запросто, и останется батальон без командира, а что солдат без начальника мясо...

Но уходить с передовой, не узнав, чем закончится наступление, нельзя, иначе этот старшой не только презрительно хмыкнет, но и побежит к роте, сообщит, что комбат с передовой ушел, ну, а тогда, знает он, как будут они наступать - продвинутся для виду сотню метров, постреляют и... назад, дескать, нельзя пройти, больно огонь немцы сильный ведут... Нет, страх смерти можно подавить только еще большим страхом - той же смерти, но еще и с позором... Так и гражданскую воевали, так и эту придется... Он тяжело поднялся и кинул командиру второй роты:

- Пойдем, старшой, к опушке, понаблюдаем, как они там...

Комроты ничего не ответил, только поправил на груди ППШ, и они пошли, обходя трупы, а порой в темноте спотыкаясь и наступая на них невзначай. С поля пока не доносилось никаких шумов боя, стояла тревожная тишина, лишь шипенье гаснущих и падающих осветительных немецких ракет да негромкие хлопки взвивающихся в небо новых... Около оврага в небольшом снежном окопчике сидел одинокий боец и напряженно смотрел на поле.

- Ну, присядем... - хрипло сказал комбат и стал выбирать место. Небось, рад, что не тебя послал со взводом, а этого петушка?

- Мне все равно, - безразлично ответил старший лейтенант.

- Ну да? Помирать-то неохота, семья, наверно, есть?

- Есть.

- Ну, а этот петушок бессемейный, пусть пороху понюхает. Кто его мне в помощники сунул, понять не могу. Ежели не вернется, тебя назначу. Ты же кадровый?

- Кадровый, - так же безразлично ответил тот.

- С какого года служишь?

- С тридцать пятого.

- Смотрю, не разговорчивый ты.

- Люди на смерть пошли, а мы тут разговорчики вести будем?

- За мальчонку меня осуждаешь? Так нечаянно я. Да и что один мертвый, когда сейчас сотни тысяч за Родину гибнут, - комбат вытащил пачку "казбека", предложил старшому.

Тот взял папиросу, и они закурили...

- А ты молчун, старшой... Всегда таким был?

- Не всегда...

- Понимаю, со мной не хочешь говорить?

Старший лейтенант ничего не ответил, поднялся, а потом спросил разрешения пойти к своей роте.

- Не разрешаю, старшой... Думаешь, ты один переживаешь? Я тоже не каменный, только права не имею переживать. Ты сядь... Я, конечно, жестоко поступил, но правильно. Отдали деревню, струсили, берите обратно, другого на войне и быть не может. Ну, что можешь возразить?

- Если бы мы поддержали Пригожина, усилили его роту, тогда и спрашивать можно было. Их же в деревне горстка осталась.

- Не горстка, а половина роты. И приказа на отход не было, значит стой насмерть и ни шагу назад. Ты - кадровый, уставы должон знать.

- Разрешите все же пойти к роте, - снова поднялся старшой.

- Сиди. Знаю, что ты думаешь: вот бы и пошел комбат вместе с ротой Пригожина... Так, что ли? А я не пошел, потому как права такого не имею. Я отдельным батальоном командую, и не меня из деревни немцы выперли. Кабы меня - пошел бы брать обратно. Самолично. Понял?

Хотелось старшему лейтенанту, рвалось из груди, высказать комбату все, что он о нем думает, что противна ему демагогия, которой наслышался за свою службу в армии предостаточно от таких же отцов-командиров, что за всеми словами одно лишь - угодить начальству. Ведь поспешил он, наверно, доложить комбригу о взятии Овсянникова, а пушки и подкрепления дать побоялся, потому что потерять эти сорокапятки страшнее, чем угробить сотню людей, за технику-то спрос другой, а потому не стал рисковать ими, понадеялся "на авось" авось удержит деревню Пригожин, но ничего этого не сказал. Только мерзко было на душе оттого, что и его жизнь тоже зависит от этого человека...

Пригожин остатки своей роты повел не по оврагу, опасаясь, что немцы, ожидая этого, выставят там посты. Он взял много вправо, и люди шли по открытому полю где-то между Овсянниковой и Пановой, куда не доходил свет немецких ракет. Но вскоре роте придется подбираться к деревне ползком и, не дай Бог, если немцы заметят их, то уже никаких шансов на внезапность нападения не останется, а тем самым и на успех. В успех Пригожин не верил вообще, но одно дело быть расстрелянными немцами на поле, другое же ворваться в деревню и нанести хоть какой-то ущерб противнику в рукопашном бою, хоть и погибнуть, но не совсем уж зазря.