Гарри Табачник - Слава не меркнет

это его маленькая Роза, родившаяся в трудном двадцать пятом? Вроде бы совсем недавно было это.

Служба в авиации только начиналась. Был он тогда политруком эскадрильи... Четвертой отдельной

эскадрильи Белорусского военного округа. Потом избрали ответственным секретарем партийного

комитета. Совсем молодым был. Жилось им с Басей нелегко. Родилась Роза. Роза... Назвали в память

Розы Люксембург, честной, непреклонной, смелой. Кто знает, что ожидает дочку впереди? Если бы имя

сумело передать ей хоть частицу того, чем обладала та Роза... О большем он бы и не мечтал.

К детям Смушкевич испытывал слабость. Еще в Витебске, когда жива была маленькая Ленинка, для него

самым лучшим отдыхом было повозиться с дочками. [114]

— Не купала? — звонил он жене. — Подожди, я сейчас приеду. Будем купать вместе...

А потом, усадив порозовевших после купания дочек на спину, возил их, устраивая полный ералаш в

квартире.

Теперь, вернувшись поздно, он как бы невзначай включал приемник и, когда дочь просыпалась, усаживался рядом.

— Спи, это я случайно. Спи, мама будет нас ругать, если услышит, — а сам хитро улыбался. И дочь, поняв его хитрость, заговорщически шептала:

— А ты сиди тихо...

Долго сидеть тихо они не могли. Уж очень о многом ей надо было ему рассказать. О том, как идут дела в

школе, о своих новых друзьях. Он с интересом слушал дочь. И про себя удовлетворенно замечал: растет.

— Пап, а можно мне завтра в школу на твоей машине поехать?

— Почему? — его голос не изменился, а дочь в темноте не видела, что совсем другим стало выражение

его лица.

— Очень холодно...

Он помолчал, а потом спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, сколько у вас в классе ребят?

— Сорок.

— И все завтра приедут на машинах?

— Что ты!

— А как?

— Кто на трамвае, кто на автобусе... Да почем я знаю?

— А скажи мне: у всех есть вот это? — Он поднял стоящие у постели дочери маленькие бурочки. — И у

всех есть такое теплое пальто, как у тебя? [115]

— Не знаю... Нет, наверное...

— Как же они? Ведь их никто не повезет в машине. — Лишь только теперь Роза уловила в голосе отца

недовольство. — И тебе не было бы стыдно, если бы тебя повезли? Чем остальные хуже? Только потому, что у их пап нет машин? Так и у меня ведь ее нет, — неожиданно заключил он.

— Как нет? — удивилась Роза.

— Да очень просто. Машина не моя.

— А чья?

— Государственная... — Он помолчал и затем сказал: — Все в классе — твои товарищи. Если у тебя и

будут какие-то преимущества перед ними, то только те, которых ты добьешься сама. И то тогда не

следует задаваться... Не следует. Я хочу, чтобы ты это поняла и запомнила.

В те вечера, когда он был дома, собирались друзья. Широкоплечий Серов всегда приносил с собой шум, веселый смех, шутки.

Но теперь не было Серова. Смушкевич никак не мог привыкнуть к этому. Серов был не только другом, но

и близким помощником.

Не стало и Чкалова, тоже не раз бывавшего в этой квартире. А вскоре зачастил артист Белокуров.

Выспрашивал все, что они помнили о Валерии, роль которого он собирался играть в кино.

Как-то, придя домой, Смушкевич прямо-таки остолбенел. За столом сидел живой Чкалов. Его свитер, куртка, а главное, голос и манеры. На какое-то мгновение даже забылось, что это актер. Здорово похож.

Похож, но не Чкалов. И его не вернешь...

Приходил обаятельный Иван Иосифович Проскуров. Умница. Кристальной честности человек. Бывали

известные летчики — Кравченко, Душкин, Птухин, [116] Гусев и многие другие. Люди тянулись к нему.

Знали, что прийти в дом к Смушкевичу можно запросто и что всегда тебя встретят как самого желанного

гостя.

Особенно в эти два последних предвоенных года Смушкевич сблизился с Кольцовым. Михаил

Ефимович, с которым они подружились еще в Испании, теперь жил рядом. Приходя, он всегда приносил

с собой что-нибудь интересное.

— Прочти обязательно, — говорил он, протягивая Смушкевичу новую книгу.

— И так не успеваю. Ту, что принес в прошлый раз, не кончил еще. Прямо одолевают меня книги. Не

знаешь, что делать? — разыгрывая испуг, вопрошал Яков Владимирович.

— Не знаю. Но по-моему, выход один, — так же испуганно понизив голос, отвечал Кольцов. — Читать!..

— И смеялся, довольный собственной шуткой.

Кольцов, который всегда успевал все повидать раньше всех, держал их в курсе театральных новостей.

— На это не стоит терять времени, — говорил он о каком-нибудь спектакле, — а вот это... — И он

начинал рассказывать, да так, что, не выдержав, Смушкевич перебивал его:

— Не надо. Когда идет? Послезавтра. Бася! Послезавтра едем в театр...

Кольцов, сняв очки и будто протирая их, хитро улыбался.

Чаще, чем в других, Смушкевич бывал в Большом театре, на балетных спектаклях.

Балет он действительно любил. По нескольку раз мог смотреть один и тот же спектакль. И в этом не было

ничего удивительного. В те годы на сцене [117] Большого царили Марина Семенова и Ольга

Лепешинская.

Вообще, каждый день был насыщен до предела. Он находился в самом расцвете своих сил. Только

сейчас, озаренный светом мудрости, которую приносят человеку прожитые годы, в полную силу

раскрывался его талант организатора, военачальника, полководца, его особый редкий талант общения с

людьми.

Но многому еще предстояло раскрыться. Ведь он еще только перешагнул границу молодости. В апреле

1940 года ему исполнилось тридцать восемь.

Двадцать лет назад он покинул свое местечко Ракишки, в Литве. Спрятанное за долгими годами разлуки, оно все эти годы казалось таким же далеким, как детство, в чей мир хрупких безоблачных СНОБ ты уже

никогда не вернешься, раз покинув его. Летом 1940 года Литва стала советской. И неудержимо потянуло

туда, на родину.

Из Паневежиса, где приземлился самолет, ехали на машине. До Ракишек оставалось еще километров

семьдесят. Дорогу показывал Смушкевич, и по тому, как он узнавал родные места, Бася Соломоновна

поняла, что он никогда не расставался с ними. Они всегда были в нем, как всегда был с ним образ матери, оставшейся там. И чем ближе местечко, тем большее волнение охватывало его.

— Не надо ехать по главной улице, — попросил он. — По боковой подъедем...

Вот и дом. Как постарел он за эти годы! Ушли в землю деревянные стены и окна, словно подслеповатые

старики, глядевшие на пыльную улицу.

Совсем низкое крылечко, и на нем...