Джулиан Ассанж - Джулиан Ассанж: Неавторизованная автобиография

Некоторые письма приходили на рождественских открытках, с подписями вроде «Пожилая дама» или «Друг». Менее дружелюбной оказалась вырезка, которую мне прислали примерно в то же время: статью «Assassinate Assange?» из Washington Times. Придумал этот чудный каламбур[9] некто Джеффри Кунер, который решил несколько остудить пыл восторженных чудаков: «Господин Ассанж – не журналист и не издатель. Скорее, он вражеский солдат, и относиться к нему следует соответственно». Если кто-то и не понял, что все-таки хотел сказать автор, то в последнем предложении Кунер сам развеял все сомнения: «Мы должны относиться к господину Ассанжу точно так же, как к другим опаснейшим террористам, то есть убить его».

Наверное, меня должны были бы возмутить и такой образ мысли, и подобные высказывания коллеги-журналиста в мой адрес, но я давно уже усвоил, что многие журналисты – не более чем стенографисты могущественных людей. Так чего же удивляться, что Джеффри Кунер хотел видеть меня мертвым, если телевизионная звезда и клоун-губернатор Сара Пэйлин уже назвала меня «антиамериканским агентом, чьи руки в крови»? И если меня счел «врагом США» сам генеральный прокурор Эрик Холдер, то надо ли изумляться словам неоконсерватора Чарльза Краутхаммера на канале Fox News, предупредившего, что мне придется оглядываться через плечо всякий раз, как я выйду на улицу. Бывший советник Буша Джек Голдсмит, возможно, думая расшаркаться перед американскими СМИ, заявил, что их «патриотизм» облегчил правительству работу со средствами информации. Если когда-нибудь мне пришлось бы получить такой «комплимент», думаю, я уволился бы сразу.

Когда я возвращался в камеру – из прогулочного дворика или библиотеки, – мои собратья-заключенные пялились на меня. Тюремная администрация параноидально боялась, что кто-нибудь из них сфотографирует меня мобильным телефоном. Телефоны в тюрьме под запретом, но у многих они были, и все шло к тому, что моя фотография появится в газете. Так что начальник тюрьмы назначил охранника, который сопровождал меня повсюду.

– Они думают, все хотят до меня добраться.

– Кто думает?

– Начальство.

– Ну, у каждого есть цена, а у них за душой ничего.

В комнате для посещений я познакомился с католическим священником. Мне не требовалось духовной поддержки, да я и не считал себя подходящим кандидатом на ее получение; но этот человек был из Уганды, и я почувствовал родство с ним, так что мы поговорили и посмеялись. Возвращаясь назад, я заметил на книжной полке в коридоре книгу Солженицына «Раковый корпус». Я взял ее в камеру и окунулся в нее с головой – вековая мудрость о бесчеловечном мире и утешение от милосердной книги. Там есть рассказ об одной образованной интеллигентной женщине, ее мужа забрали в исправительно-трудовой лагерь, и в разговоре с Костоглотовым, главным героем, она признается в своих сомнениях, что и как ей следует говорить сыну:

…Нагружать всей правдой? Да ведь от нее и взрослый человек потонет! Ведь от нее и ребра разорвет! Скрывать правду, примирять его с жизнью? Правильно ли это? …Да еще и удастся ли? – мальчонка ведь и сам смотрит – видит.

– Нагружать правдой! – Олег уверенно вдавил ладонь в настольное стекло[10].

Во внешнем мире сотни газет писали обо мне. Я слышал об этом от своих сторонников, и это заставило меня многое переосмыслить. Самой масштабной операцией в истории публикаций секретных материалов стал «Кейблгейт»[11]. Дальше я задумался над моей шведской историей – причинами, ее вызвавшими, и ценой, которую приходится платить. Действительно ли я спровоцировал ненависть этих женщин, просто не позвонив им? События во времени разворачиваются последовательно, но в наших воспоминаниях – вовсе не обязательно. В тюрьме я думал о своем жизненном пути, о возможностях, кризисах и в конце концов погрузился в раздумья о мире, стоящем за всем этим. Судил ли я об этом мире неверно или мои действия вполне соответствовали тому, чего я пытался добиться? Не слишком ли сильно я пнул янки под дых? Я полагал, что после бесчисленных злоключений всех людей, вовлеченных в мои проблемы, дело все-таки разрешится, а я вынесу урок из этого полного потрясений года. Что и говорить, в одиночном заключении я осознал силу моего гнева – у меня его хватит еще на сотню лет, но моей задачей было продолжать публиковать материалы дальше и наблюдать, как на них реагирует мир.

Слушания о моем освобождении под залог проходили 14 декабря в Вестминстерском магистратском суде на Хорсферри-роуд. Зал суда был переполнен, как, собственно, и улица, по которой меня везли в полицейском фургоне. Кто-то сказал, что в районе вокзала Виктория дороги слишком коварны, и я улыбнулся, подумав: «С вероломством я уже успел познакомиться, так что мир дорогам». Обвинители были намерены противодействовать залогу ценой любых обстоятельств: изображать меня злодеем из фильмов о Джеймсе Бонде; человеком, обладающим широкими связями; настоящим компьютерным магом, способным увильнуть от любых средств надзора. Они предполагали, что я могу взломать электронные браслеты, какие надевают при домашнем аресте. Безусловно, мы могли бы такое сделать; однако обвинители были падки на самые низкие слухи, в большом количестве поставляемые журналистами. Им требовался злодей с серебристыми волосами; псих, вечно поглаживающий своего кота; маньяк, помешанный на массовом соблазнении женщин и захвате мировой власти. Было и интересно, и одновременно тревожно наблюдать, как люди, сбитые с толку тянувшимися за мной грязными заявлениями и публикациями, утрачивали чувство справедливости. Противостоять им не было никакого смысла. Обо мне уже успели составить нужное представление, а я не находил в себе ни соответствующего опыта, ни желания бороться с этим. Но вот моим юристам, насколько я понимал, придется сражаться и с обвинением, и с журналистами, предполагавшими, что они смотрят фильм, а не участвуют в торговле человеческими жизнями.

Судья на моем процессе вынес порицание тем присутствующим, которые пользовались Twitter. Этот жест выглядел довольно символичным. В британских судах неуважение к судье зачастую влечет санкции, а в центре моего дела всегда было, можно сказать, поколенческое бунтарство. (Позже совет Высокого суда постановил, что использование Twitter в суде допустимо.) Сумма залога тоже вызвала немало шума. Я был только правозащитником и главой некоммерческой организации, но газетные публикации, написанные в бойком голливудском стиле, побудили суд установить невероятную сумму залога – 240 тысяч фунтов. А меня продолжали посещать мысли вроде: «Нет, я не стану жертвой этой ситуации. Я не преступник». Такие чувства бурлили во мне весь день, с того момента, как меня привезли в суд в фургоне. Камеры опять стучали в окно, и я смотрел вверх, складывая пальцы в «знак мира». Фотография попала во все газеты, хотя с моей стороны этот жест был импульсивным, всего лишь попыткой сказать: «Вы не превратите меня в скукожившегося от страха преступника». Меня пытались раздавить в крохотной камере, но в тот день я прибыл в суд, будучи уверенным, что все складывается – и не на их, а на наших условиях.

Однако надо мной все еще висела угроза. Я начинал осознавать, что, вероятно, теперь вся моя жизнь – сплошная опасность. Сидя на скамье подсудимых, я противопоставлял их обвинениям свое чувство достоинства и истины. В моем понимании это был показательный процесс, и когда им не удавалось найти брешь в нашей аргументации, они выпускали свою конницу и давили меня тяжелыми колесницами. И я учился этой игре. Там, на скамье подсудимых, я вдруг понял, что они не знают меня. Возможно, я был лишь порождением их собственного напуганного воображения; обвинители, как многие политики во многих странах, представляли меня воплощением угрозы, тогда как в огромное число обычных людей наша организация вселяла надежду. Я посмотрел на своих сторонников в задних рядах и помахал им.

В тот день, 14 декабря, меня выпустили под залог, но тут же сообщили, что шведские власти оспорили решение суда, а значит, я отправляюсь в Уандсворт. Тяжкий удар: мне опять придется расстаться с друзьями и единомышленниками и прервать консультации с адвокатами. И вот снова я в тюремном фургоне, ползущем сквозь толпу журналистов; снова я вхожу в камеру и слышу, как за мной захлопывается дверь. Однако, как я уже сказал моей матери до суда, мои убеждения остались твердыми, и никакие обстоятельства не поколеблют мои идеалы.

Проведя еще две ночи в тюрьме, я вернулся в суд 16 декабря и на этот раз предстал перед Высоким судом. Следующие два дня были посвящены формальным вопросам. Мне нечего сказать о судье, за исключением того, что он вел себя так, будто ему через плечо заглядывал корреспондент Times. Иначе трудно понять, почему он счел нужным установить столь высокий залог и столь строгий домашний арест. По мнению судьи, в зале стоял некий теневой лидер, киношный мафиозный заправила, который может испариться в любую минуту в клубах дыма, умчаться на мощном вертолете или исчезнуть в лучах лазеров. На деле моя ситуация выглядела куда более обыденной, чем ему представлялось. Я ничего не имел: ни дома, ни машины – вообще почти ничего, лишь сумку с телефонами. Судья так и не понял этого и, по сути, определил мне наказание лишь в качестве меры предупреждения. Против меня не было выдвинуто обвинений, меня только хотели допросить в стране, чьим мотивам я в то время не имел никаких оснований доверять. Вот и все.