Ясунари Кавабата - Мэйдзин

– Это все молодожены...

– Какая скука... – проворчал Мэйдзин. Это безразличное ворчание мне потом не раз вспоминалось. Мне хотелось пройтись по траве, посидеть на ней, но Мэйдзин стоял, не двигаясь, и я должен был стоять рядом с ним.

На обратном пути мы заехали на озеро Ицубеки. Крошечное озеро, пустынное в вечерний час поздней осени, было на удивление красивым. Мэйдзин тоже вышел из машины и постоял немного, глядя на озеро.

Отель в Кавана был настолько хорош, что на следующий день утром я пригласил съездить туда и Отакэ Седьмой дан. Изо всех сил старался я развеять дурное настроение Седьмого дана, но тот словно нарочно сопротивлялся. Вместе с нами поехали секретарь Ассоциации Го Явата и корреспондент “Нити-нити симбун” Сата. На обед мы сами приготовили скияки в деревенской хижине, стоявшей на территории гостиницы. Я хорошо знал гостиницу в Кавана, потому что бывал здесь и раньше по приглашению Окуры Киситиро, основателя фирмы “Окура”, по приглашению танцевальных ансамблей, да и сам по себе.

Осложнения с партией продолжались и после поездок в Кавана. Улаживать разногласия между Хонинбо Мэйдзином и Отакэ Седьмым даном приглашали даже меня, хотя я был всего лишь наблюдателем от газеты. Наконец, двадцать пятого ноября состоялось доигрывание.

Мэйдзин попросил поставить рядом большой горшок с углями – хибачи, а сзади – ещё одно длинное хибачи, на котором кипел чайник, чтобы можно было греться паром. По настоянию Седьмого дана Мэйдзин обмотал шею шарфом, который с изнанки выглядел тканым, а с лицевой стороны – валяным. Кроме того, Мэйдзин завернулся в какой-то плед, смахивавший на женскую накидку. Этот плед он не снимал даже у себя в комнате. В тот день у Мэйдзина была небольшая температура.

– Сэнсэй, какая у вас обычно температура? – спросил Седьмой дан, не отводя глаз от доски.

– Э-э..., тридцать пять и семь, тридцать пять и восемь... Что-то около того... Тридцать шесть не бывает никогда, – тихо ответил Мэйдзин, будто смакуя слова.

В другой раз, когда Мэйдзина спросили, какой у него рост, он сказал: “В молодости, когда проходил военную медкомиссию, во мне было метр пятьдесят один. Потом я ещё вырос на девять сантиметров и стал метр шестьдесят. Но с возрастом рост стал уменьшаться и сейчас – метр пятьдесят два”.

Когда в Хаконэ в разгар игры Мэйдзин заболел, врач, который его осматривал, сказал: “У него тело недокормленного ребенка. Что это за икры? В них совершенно нет мяса. Удивляюсь, как у него хватает сил двигаться? Лекарства в полной дозе ему давать нельзя. Ему нужно давать детские дозы, как тринадцатилетнему”.

Сидя за доской, Мэйдзин казался крупным человеком. Конечно, свою роль в этом играли его мастерство, звание, умение держаться. Но надо сказать, что для роста метр пятьдесят два его тело было непропорционально длинно. Большим и удлиненным было и его лицо. Нос, рот, уши – также были велики. Сильно выступал вперед подбородок. Все это было заметно и на снятой мною посмертной фотографии.

Пока фотографии не были отпечатаны, меня очень беспокоило, как на них вышел Мэйдзин. Проявить пленку и отпечатать снимки я попросил в фотоателье высшего разряда “Нономия сясинкай”. Я их предупредил, что на пленке снимки покойного Мэйдзина и попросил обращаться с ней поосторожнеё.

После Дней памяти Коё я ненадолго заехал домой, а потом вновь должен был ехать в Атами. Перед отъездом я настрого наказал жене переслать фотографии в Атами в гостиницу Дзюраку, как только она получит их. Ни жена, ни кто-либо другой не должны были видеть эти фотографии. Ведь эти снимки любительские, и если покойный Мэйдзин получился на них плохо, то пусть ни одна душа не увидит их и не узнает об их существовании. Если фотографии плохие, то я не стану их показывать ни вдове, ни ученикам Мэйдзина, а просто сожгу. К тому же в моем фотоаппарате иногда заедал затвор, и я не был уверен, что вообще хоть что-нибудь получится.

Жена позвонила мне как раз в тот момент, когда я вместе с другими участниками Дней памяти Коё вяло жевал скияки из индейки на банкете в павильоне Бусёан. Она сказала, что супруга Мэйдзина просит меня прийти и сфотографировать покойного. Дело в том, что когда я утром вернулся к себе в гостиницу после прощанья с Мэйдзином, мне пришла в голову эта мысль, и я через свою жену, которая шла к супруге Мэйдзина выражать соболезнование, предложил свою помощь: если нужно, я смог бы сделать фотографии или гипсовую маску. Маску вдова не захотела, а на фотографии согласилась, и жена позвонила, чтобы сказать мне об этом.

Когда настало время действовать, я вдруг потерял уверенность, что смогу выполнить эту нелегкую миссию – сделать хорошие фотографии. В моём фотоаппарате иногда заедало затвор, и я боялся, что у меня может ничего не выйти. Поэтому очень обрадовался, когда в павильон неожиданно зашел фотокорреспондент, которого прислали для съёмки торжеств на Днях памяти. Я попросил его пойти со мной и с фотографировать покойного Мэйдзина. Фоторепортёр сразу же согласился. Правда, вдове и другим могло не понравиться то, что я без предупреждения приведу постороннего фотографа, но я решил рискнуть. Это все-таки лучше, чем снимать самому. Однако распорядители Дней памяти заявили, что они очень сожалеют, но не могут отпустить фотографа. Было трудно что-либо возразить. Смерть Мэйдзина касалась только меня. Моё настроение совершенно не совпадало с настроением других участников Дней памяти. Тогда я попросил фотокорреспондента взглянуть, что с затвором. Он объяснил мне, что на худой конец можно оставить объектив постоянно открытым и прикрывать объектив ладонью вместо затвора. Он также зарядил в аппарат новую плёнку, и я на такси отправился в гостиницу “Урокая”.

В комнате, где лежал покойный, были закрыты ставни и горела лампочка. Вместе со мной в комнату вошли вдова и её младший брат. Брат сказал: “Темно, не хватит света. Я открою ставни”.

Я сделал около десятка снимков. Чтобы не рисковать, я открыл затвор и действовал рукой, как научил меня фотограф. Мне хотелось сделать снимки с разных направлений и углов, однако атмосфера благоговения не позволяла мне бесцеремонно расхаживать вокруг тела и я фотографировал с одного места.

Когда жена посылала готовые фотографии из Камакура, она мне написала на обороте фирменного пакета ателье “Нономия”: “Только что получила из ателье. Внутрь не заглядывала. Тебе нужно зайти четвертого в пять часов в канцелярию храма насчёт праздника”.

Приближался праздник весны сэцубун, и на церемонию разбрасывания бобов в храме Хачимана в Цуругаока на роль “старейшин” были приглашены камакурские литераторы.

Первое, что мне бросилось в глаза, едва я достал фотографии из пакета, было лицо покойного Мэйдзина. Снимки получились хорошие.

Мэйдзин на них казался спящим, но в то же время ощущался и покой смерти.

Я фотографировал слегка присев, примерно на уровне живота покойного, поэтому Мэйдзин был виден мне снизу наискосок. Знаком смерти было отсутствие подушки – из-за этого лицо хранило выражение глубокой скорби. Это выражение подчеркивалось выступавшим подбородком и слегка приоткрытым ртом. Мощный нос казался настолько большим, что становилось немного не по себе. От складок закрытых век до погруженного в густую тень лба – все передавало выражение скорби.

Свет от окна с полуоткрытыми ставнями падал на покойного с изножья, свисавшая с потолка лампочка также освещала лицо снизу, изголовье было опущено. Поэтому лоб находился в тени. Свет падал от подбородка на щеки и освещал другие выступающие части лица: запавшие веки, надбровья, переносицу.

Присмотревшись, я заметил, что нижняя губа была в тени, а верхняя – освещена. Между ними лежала густая тень рта, в котором поблескивал один из верхних зубов. В коротко постриженных усах видны были седые волоски. На правой, дальней от меня щеке были две большие родинки. Они тоже давали тени, которые получились на снимках. Получилась даже тень от набухшей вены, которая шла от виска ко лбу. Темный лоб пересекала поперечная морщина. В одном месте свет достигал стриженных ежиком волос надо лбом. Волосы у Мэйдзина были жёсткие.

На правой щеке были две большие родинки, и волоски правой брови на снимке выглядели очень длинными. Их концы изгибались дугой и почти достигали линии смыкания век. Почему они казались такими длинными. И длинные волоски бровей, и большие родинки придавали мёртвому лицу грустное выражение.

Увидев эти длинные волоски в бровях, я с грустью вспомнил, как шестнадцатого января, за два дня до смерти Мэйдзина, мы с женой зашли проведать его в гостиницу Урокая. Его супруга обратилась ко мне, сперва взглянув на Мэйдзина, как бы извиняясь.

– Да, вот ещё что... Я хотела вам сказать при встрече... Вы помните насчёт брови?.. – она ещё раз взглянула на Мэйдзина, словно прося разрешения продолжить.