Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

Тем не менее отношение к детям у них было совсем разное. В 1906 году родился последний сын — Александр, Шура. Мать не хотела давать ему это имя, говоря, что сын не должен принимать имя отца — это приносит несчастье, — но сдалась на уговоры мужа. Старшая дочь Мария родилась в 1894 году, старший сын Георгий — в 1899-м, а Лидия — в 1903 году.

Неонила Тимофеевна не любила заниматься детьми. Нежные чувства у нее вызывали только грудные младенцы. Проходил год, и крошка оказывалась в полном распоряжении нянюшки, простой украинской дивчины, а после достижения четырех лет попадала в руки молоденькой гувернантки. За то время, пока дети находились под присмотром няни-хохлушки, они усваивали массу украинских слов, прочно укоренившихся в их взрослом лексиконе. Лидочка, к примеру, никогда в жизни не говорила «долька апельсина», а только — «скибочка».

Дети льнули к отзывчивому, добрейшему Александру Иосифовичу. Младшие, особенно в счастливые летние дни — вплоть до 1912 года, — не отходили в Отрадном ни на шаг от отца, приезжавшего из города.

Темноглазый шалун Шура удостаивался особого внимания матери, но Кукочка-Лидочка среди всех равно любимых отпрысков все-таки была любимицей отца. И она в нем души не чаяла, да и походила на него — и внешностью, и характером — больше всех остальных.

Чудом сохранилось много любительских коричневых фотографий на тонкой глянцевой бумаге — отпечатков жизни почти вековой давности.

Вот Александр Иосифович сидит в кресле возле садовой ограды. На одном колене у него Лидочка в платьице с кружевным воротничком, на другом — маленький Шурик. Вот отец лежит на боку в траве под деревьями, а верхом на нем — Лидочка. Вот он стоит — в белой косоворотке и в широкополой светлой шляпе — около стога сена посреди широкого луга. На самом верху копны сидит Шурик, которого отец поддерживает рукой, а рядом, привалившись к стогу, руки в боки, глядит в объектив Лидочка.

А вот фотография 1910 года. Александр Иосифович сидит в летнем костюме и в соломенной панаме на скамейке у дома. Он заметно располнел, грустные, а не смешливо сощуренные, как всегда, глаза глядят в даль. К его плечу прижалась, счастливо улыбаясь, семилетняя Лида. Косы до пояса, светлое узкое платье, кожаные ботиночки…

Взрослая дочь, красавица Маруся, позировала домашнему фотографу всегда в одиночестве и, как правило, в больших модных шляпах, а сам фотограф, старший сын Березовских Георгий, запечатлен всего лишь на одном снимке.

Георгий Березовский — по-домашнему Жоржик — был светловолос и сероглаз, явно выдавшись в какого-то польского предка по отцовской линии, да и способностями он пошел в отца. За успехи и прилежание в школе при Харьковском высшем коммерческом училище родители подарили ему фотоаппарат на трехногом штативе. Мальчик таскал громоздкую штуковину по дому и парку, вынуждая и гостей и домочадцев застывать в разных позах.

Фотоснимки не помещались в альбомах, торчали из книг, копились в пакетах, пока само время не заставило сделать отбор… А Жоржик все снимал и снимал, будто задался целью запечатлеть на века домашний колорит и лица близких. Ему-то самому это богатство пригодилось намного меньше, чем кому бы то ни было из них.

Старшая из четверых детей, Мария, которую дома на ласковый украинский манер называли Марусей, росла особняком. У нее были свои интересы, и мир младших ее не волновал. Тихо и мирно закончив гимназию, не выказывая никаких особых пристрастий и способностей, кроме некоторых музыкальных, Маруся поступила в Харьковскую консерваторию, где стала заниматься по классу фортепиано.

Однако неприметная миловидная девочка все же нашла, чем удивить родных и знакомых. С годами Маруся становилась все изящнее, все краше. На девушку начинали оборачиваться чужие люди на улице. Дома считали, что Маруся делается похожей на брата Неонилы Тимофеевны, тонколицего и темноглазого красавца Мануила Тимофеевича Маркианова, большого любителя женщин, лошадей и пирожных, которые он поглощал по дюжине за раз.

Ранней осенью Березовские перебирались из Отрадного в Харьков. До рождения младших детей семья жила на Чеботарской, 23, в собственном доме, который Неонила Тимофеевна унаследовала вместе с братом и сестрой от своего отца. Когда дела у Александра Иосифовича пошли в гору, он приобрел большую квартиру в центре города на Сумской улице.

В городской квартире тоже нередко собирались гости и уютно попыхивал самовар. По сравнению с летним многолюдьем, круг гостей здесь был теснее, и свободное время зачастую посвящалось развлечению, которое так любил хозяин дома. Хотя Александр Иосифович и тут отдавал дань преферансу, но всему предпочитал вечернее музицирование.

Согревшись с мороза легким ужином и аглицким чаем, небольшое общество переходило в гостиную. Те, кому за недостатком талантов отводилась роль слушателей, рассаживались в креслах. Белая клавиатура черного «Бехштейна» поблескивала под свечами в фортепианных канделябрах. Домашние исполнители настраивали себя на романтический лад, роясь в нотах на низкой медной этажерке, где грудились партитуры и клавиры опер, потрепанные нотные тетради и увесистые папки — собрания романсов в твердых лиловых переплетах с золотой монограммой «А.Б.» на обложках.

Концерт начинался.

Александр Иосифович Березовский обладал несильным, но приятным баритоном и обожал старые русские романсы. Со временем Маруся стала его неизменным аккомпаниатором, а иной раз и солировала, подтверждая репутацию прилежной консерваторской студентки. Он особенно любил серенаду Глинки «От Севильи до Гренады…», с которой всякий раз шутливо обращался к своей любезной Неониле Тимофеевне: «О, выйди, Низетта… («…ко мне из клозета», — успевал шепнуть Жоржик Лиде и получить от сестры удар локтем)… О, выйди, Низетта, ко мне на балкон!»

Когда доходила очередь до могучей Кати Сокольской, племянницы Александра Иосифовича, чудилось, что не только воздух, но и сами стены вибрируют от ее редкого по силе и красоте меццо-сопрано. Екатерине Николаевне Сокольской прочили большую певческую карьеру, но Первая мировая война и последовавшая за ней российская круговерть заставили ее забыть о пении: на руках у нее оставались пять младших сестер, которых надо было выходить и выкормить… Катя с особым настроением исполняла арию Вани из оперы Глинки «Жизнь за царя». На сцене Ваня, как известно, стучит кулаками в запертые ворота и громогласно умоляет: «Отворите! Отворите!» Катя словно чувствовала, что вся ее жизнь будет отражена в одной этой сцене.

Гвоздем домашних музыкальных вечеров оставался все-таки Иван Иосифович Березовский, младший брат Александра. Он окончил Петербургскую Императорскую консерваторию и был приглашен на стажировку в Мариинский театр. Его великолепный бас-баритон обещал блестящее будущее. Карьеру свою Иван загубил сам, вернее, его нелепое недомогание, называемое «лампенфибер», а попросту — сценическая лихорадка. Едва статный богатырь Иван Березовский выходил на сцену, у него перехватывало горло. Не то чтобы петь — он слова не мог произнести. Зато в квартире на Сумской распевался от души и доставлял слушателям неописуемое удовольствие.