Марта Хиллерс - Женщина в Берлине

В остальном обыкновенный народ подвала на обыкновенных подвальных стульях, которые представлены видами от кулинарного стула до кресла из парчи. Люди: относящееся к крупной буржуазии, по-мещански смешанные с пролетарскими рудными включениями. Я оглядываюсь и отмечаю:

Сначала булочница, 2 толстых красных маленьких бочонка под воротником из мерлушки. Вдова аптекаря, которая закончила курс самаритянина и иногда кладёт здесь других женщин на 2 составленных вместе стулья. Госпожа Леманн, супруг на востоке пропал без вести, набор из подушки со спящим младенцем в руке и спящего четырёхлетнего Лутца, с развязанным шнурком на ботинке. Молодой человек в серых брюках, с очками в роговой оправе, который окажется при более близком рассмотрении девушкой. 3 пожилых сестры, портнихи, как чёрный пудинг. Девушка - беженка из Кёнигсберга из восточной Пруссии, составляющая вместе с её хламом одно целое. Есть здесь и Шмидт, оптовик по продаже занавесок, но без занавесок и, вопреки своему пожилому возрасту, непрерывно болтающий. Супружеская пара книготорговца, которая жила несколько лет в Париже, и которые часто болтают вполголоса друг с другом по-французски...

Сорокалетняя женщина, у которой бомба взорвалась в саду у соседа и превратила её дом, плод её экономии, в щепки. При этом её откормленная свинья была подброшена высоко вверх к самым стропилам. «Её больше уже никак нельзя было использовать».

Между домашними обломками, перемешанными с садовой землёй, собрали соседскую супружескую пару. Это были прекрасные похороны. Мужской хор цеха портных пел у могилы. Но потом, однако, дела пошли кувырком. Сирены заревели песню о заветах Бога. Бац, могильщики опустили гроб. Слышно было, как его содержание там загремело. И теперь главный смысл, рассказчица уже заранее хихикала над своей и до этого уже немного странной историей: «Представьте себе - 3 дня назад вижу, как дочь в саду ковыряется, что ей там нужно не знаю, и там она находит за дождевым стоком ещё и руку».

Некоторые засмеялись коротко, остальные нет. Есть ли у них рука для погребения?

Дальше, по кругу подвала. Следующий ко мне, закутанный, лихорадочно потеющий немолодой господин, торговый агент. Далее за его супругой, гамбургский шпиц и восемнадцатилетняя дочь. Дальше блондинка, которую никто не знает, с её так же неизвестным квартирантом рука об руку. Хилый почтовый советник всегда и постоянно с протезом ноги в руке, высокохудожественной вещью из никеля, кожи и древесины. Одноногий сын его лежит или лежал, никто не знает, - в военном госпитале. Похожий на гнома в кресле, горбатый врач сидит на корточках. Ну и я сама: бледная блондинка, всегда в одном и том же случайно спасённом мною зимнем пальто; работающая в издательстве до прошлой недели, которое закрыли и "временно" освободили служащих.

Мы - хлам, который не нужен ни фронту, ни ополчению. Не хватает пекаря, который имеет красный билет III, единственный в доме, и который уехал на земельный участок к садовым домикам, что бы закапать серебро. Не хватает фрейлейн Бена, почтовой служащей, не состоящей в браке, которая разносила газеты, несмотря на падающие бомбы. Не хватает женщины, которая находится в настоящее время в Потсдаме, чтобы похоронить там 7 погибших при большом налёте членов своей семьи. Не хватает инженера с третьего этажа с женой и сыном. Он загрузился на прошлой неделе на баржу вместе со своей мебелью, уехав через Среднегерманский канал туда, куда были эвакуированы военные предприятия. Все силы тянутся в центр. Там должно возникнуть опасное скопление людей. Если, конечно, янки уже не там. Никто ничего не знает.

Полночь. Никакого тока. Керосиновая лампа. Снаружи громкое жужжание, наполняет подвал. Суконная причуда приходит в действие. Каждый наматывает приготовленный платок вокруг носа и рта. Таинственный турецкий гарем, галерея полуокутанных посмертных масок. Только глаза живут.

Бомбы, стены качались. Мои пальцы дрожат. Я мокрая, как после тяжёлой работы. Раньше я ела в подвале толстые бутерброды с маслом. С тех пор как я пострадала от бомбёжки и помогала той же самой ночью, разгребая засыпанных, я борюсь с моим страхом перед смертью. Это всегда одни и те же симптомы. Сначала пот в волосах, сверлит в спинном мозгу, в шее колет, небо тебя высушивает, и сердце быстро бьётся. Глаза пристально смотрят на ножку стула напротив и врезаются в его выточенные утолщения и хрящи. Теперь могу молиться. Мозг цепляется за формулы, лоскуты предложения: «Спаси и сохрани...»

До тех пор, пока волна не проходит.

Как по команде, начинается лихорадочное болтание. Все смеются, дёргают друг друга, шутки. Фрейлейн Бен подошла с газетным листом вперёд и прочитала статью по поводу дня рождения вождя (дата, о которой вообще не хочется думать). Она читала с очень особенным акцентом, новым, насмешливым и злым голосом, который ещё не слышали здесь внизу.

«Золотой хлеб на полях... Люди, которые живут в мире...»

«Как бы ни так», - говорит житель Берлина, - «это всё уже не воспринимается».

3 часа ночи, подвал дремлет. Неоднократные отмены боевой готовности, однако, потом новая тревога. Никаких бомб. Я пишу, это помогает, отвлекает меня. И Герд должен прочитать это, если он вернётся.

Девушка, которая выглядит как молодой человек, подкрась ко мне и спросила, что я пишу. Я:

«Это не важно. Просто частные каракули, чтобы заняться хоть чем-то».

После первой волны налёта появился старый господин сосед из своего собственного подвала. Он говорит постоянно о победе. В то время как Сигизмунд говорит, соседи смотрят в себя безмолвно и многозначительно. Никто не пускается в споры с ним. Кто обсуждает с сумасшедшими? Кроме того, сумасшедшие иногда опасны. Только консьержка активно соглашается.

9 часов утра, в мансардной квартире. Серое утро, дождь. Я пишу на подоконнике, который является моей конторкой. Вскоре после 3 часов отменили тревогу. Я стягиваю одежду и ботинки и падаю в кровать, которая постоянно раскрыта. 5 часов глубокого сна.

Относительно моих наличных денег, это 452 дойчмарки. Я не знаю, что делать с таким большим количеством и что можно на них купить. Да и мой счёт в банке, на котором около 1000 не выданных из-за отсутствия товаров марок. (Как я в первый год войны вкладывала на этот счёт, экономила для поездки вокруг света. Как это было давно. Всё проходит). Некоторые люди бегут сегодня к банкам, если они ещё находятся, работают, и снимают. К чему, собственно? Деньги, т.е. бумажные деньги, только фикция и больше не представляют стоимости, если центр исчезает. Я листаю без какого-либо чувства денежную пачку. Как картинка из утонувших времён. Я предполагаю, что победители принесут их собственные деньги и снабдят нас ими. Ну, или какие-либо армейские деньги.