Александр Гордон - Не утоливший жажды (об Андрее Тарковском)

Ни одному человеку не рассказал я о падении лошади, кроме Вали Коновалова, моего друга по училищу и армии. Позже, по законам дружбы, я перетащил его во ВГИК, в кино, где он проработал художником-постановщиком на многих картинах у режиссера Петра Тодоровского начиная с «Верности».

В Мукачеве были у меня двое знакомцев-портных. Проезжая мимо, мысленно послал им привет. Сшил я недавно у них светло-серый костюм, темно-синее пальто и долго любовался собою перед зеркалом в их мастерской. Прощайте, ребята!

…Коновалов проводил меня до поезда, поезд загудел. Мы хлопали друг друга по плечам. Со ступеньки вагона я махал Вальке рукой. В купе уже веселились ребята — славная компания виноделов. Пили шампанское, потом на столе появился спирт… Наутро, проснувшись в опустевшем купе, я приподнял полку, на которой спал, и обнаружил под нею пустоту. А где пальто, где мой новый костюм и моя гордость — велюровая шляпа? Нету!

Цок-цок, лошадка… Может быть, об этом и было предупреждение? Может, мне следовало даже обрадоваться — так легко отделался? Хорошо, что мои мукачевские портные никогда не узнали о случившемся…

Я вышел в тамбур и устроился у окна. Косые струи дождя почти закрывали проносящиеся мягкие горы, лысые половины. И даже под дождем на одной из этих лысых гор я заметил и стадо овец, и пастуха, одетого в гуню — длинную вывороченную овечью шкуру, спасавшую от дождя.

Я стоял у окна, дождь под ветром рывками катился по стеклу, Закарпатье оставалось позади. Под вагоном мерно стучали колеса…

Цок-цок, копыта, цок-цок, лошадка, жизнь — загадка.

С армией, где я ни шатко ни валко отслужил семь лет, если считать годы учебы в военных училищах, покончено.

В армию уходил из Москвы, в Москву же и вернулся. Шел март 1954 года. Не оглушила меня столица ни шумом трамваев, ни миллионным многолюдьем, ни, так и хочется сказать, державным шагом. Меня не это волновало. Голова моя уже давно болела, душа стремилась разобраться в потоке желаний: какую профессию выбрать, чего ей, душе, полной страхов и надежд, хочется?

Я приехал жить в квартиру своего отца и деда на Таганку. У матери, Марии Макаровны Поповой, которая жила под Москвой, поселиться я не мог. И не хотелось. Там было тесно: отчим, брат с сестрой.

Отца моего, Виталия Гордона, уже давно не было в живых — пропал без вести под Могилевом в середине июля сорок первого, месяца не прошло после начала войны. Дед и бабушка как раз перед войной умерли. Дедушка работал до войны главврачом Яузской больницы, а до этого имел частную практику на дому и, как вспоминали старожилы, бесплатно лечил таганскую бедноту. Жить на Таганку пригласила меня вторая жена отца — Мария Николаевна Козурина, домашнее имя Мара. А мою мать, тоже Марию, называли Мурой — такова была мода двадцатых годов. Мара Николаевна Козурина — женщина сердечная, долгие годы проработала в системе детского воспитания: дворцы пионеров, городские летние детские площадки. Была она ответственной в работе и всегда болела за дело всей своей простой крестьянской душой. Очень была советской женщиной. Красной косынкой. Искренне и горячо верила в идею построения социализма в отдельно взятой стране.

От большой довоенной семьи осталось мало народу. Младшая сестра отца, военврач, тоже погибла на фронте, еще одна моя тетка рано умерла, оставив сиротой тринадцатилетнюю дочь Алену, мою двоюродную сестру. Был у меня и брат по отцу — Виктор, позже оператор «Мосфильма». Я поселился в комнате, где жил дядя — трясущийся инвалид. На фронт по болезни его не взяли. Он смотрел на меня грустными глазами бывшего поэта и весельчака.

А по-всякому бывает. Честно признаюсь, у меня были разные варианты. Как потом выяснилось, не у меня одного.

Я подумывал, не поступить ли мне на философский факультет МГУ. Незаметно, как разведчик, проник я в самое логово заветного факультета и, заняв удобную для наблюдений позицию, стал рассматривать выходящих после защиты дипломированных философов. Их лица мне не понравились — снулые, серые, с невыразительными глазами. У меня они вызвали какие-то скорбные чувства и отбили желание быть философом.

Уже после поступления во ВГИК я узнал от своих ребят-сокурсников, что у многих из них пути на режиссерский факультет были совсем не прямыми.

Андрей Тарковский, например, учился понемногу музыке, рисовал, пытался писать маслом. Мать хотела видеть его дирижером. А он об этом мечтал как-то туманно, просто любил музыку. После окончания школы неожиданно поступил в Институт востоковедения изучать арабский язык. Потом бросил, понял, что не его это дело. Побывал в геологической экспедиции, далеко-далеко на Енисее, на его притоке Курейке. На самом севере Туруханского края встретил любовь. И лишь весной 1954-го решил поступать во ВГИК.

Другой мой однокурсник вначале окончил строительный институт, архитектурное отделение, и все равно оказался во ВГИКе. Это Александр Митта.

А отслуживший на флоте три года Вася Шукшин приехал в Москву с мечтою стать актером. И лишь нечаянная встреча на скамейке московского бульвара изменила его судьбу. Соседом по скамейке оказался не кто иной, как знаменитый кинорежиссер Иван Александрович Пырьев. Поговорил Иван Александрович с провинциалом о том о сем, откуда и зачем тот оказался в Москве. Подробности Вася мало кому рассказывал. Да и рассказывал неохотно и по-разному. По-моему, у них была еще вторая, более длительная и содержательная встреча. Она-то, видимо, и привела Шукшина к мысли попытать счастья на режиссерском факультете Института кинематографии.

До экзаменов было еще месяца четыре. Все (ну, я так думаю, что все) вели серьезную подготовку: сидели в библиотеках, читали классику, учили наизусть стихи, их ведь на экзамене нужно было читать «с выражением», из последних сил таскали ноги по музеям, выставкам, обязательно смотрели новые фильмы. Вдруг узнаю: во ВГИКе — День открытых дверей…

Молодежи пришло много, стульев всем не хватило, сидели на подоконниках, на полу. Педагоги рассказывали о той или иной профессии, о том, как нужно готовиться к экзаменам. И мы с утроенной силой снова бежали по тому же знакомому маршруту: Ленинка, в смысле библиотека, музеи, консерватория, кинотеатры — только как в немом кино, в ускоренном темпе.

А для меня все яснее прорисовывался режиссерский факультет. В школе я играл в драмкружках, да все гоголевских героев: Хлестакова, Кочкарева. Мечтал стать актером, читал по праздникам стихи со сцены. В военном училище тоже читал стихи и руководил батарейным хором, что выражалось в ритмичном и однообразном до тупости размахивании руками. Еще я одними губами подсказывал начало следующего куплета. В общем, режиссер, как понимает читатель, во мне дремал, только я об этом не догадывался. А почему склонялся к режиссуре, понятно: после армии на актерский поступать поздно, мне не семнадцать лет. И напрасно, как я сейчас понимаю: актерский талант во мне жил.