Татьяна Бобровникова - Сципион Африканский

«Призывали они имя Баала с утра до полудня, говоря: „Баале, услышь нас!“ И скакали они у жертвенника… И стали они кричать громким голосом, и кололи себя по своему обыкновению ножами и копьями, так что кровь лилась по ним» (3 Reg., XVIII, 26–28).

Но божество этим не удовлетворялось. Карфагеняне ежегодно сжигали живым человека ему в жертву (Plin., N.H. XXXVI, 39), отдавали ему самых красивых из военнопленных (Diod., XX, 65, I; Suid. Sardanios gelos), во время удачных войн приносили ему тысячи иноземцев (Diod., XIII, 62, 4), а в некоторых местах стариков, достигших 70 лет: их убивали ударом дубины (Suid. Sardanios gelos). Но всего этого Баалу было мало. Он требовал самой страшной жертвы — ему нужно было отдать своего первенца, мальчика-младенца. «Их сжигали живыми перед изображением божества, и запах их мяса утолял гнев его; звуки труб и флейт покрывали стоны страдальцев»[9].{2} Этот ужасный обычай уже стал отмирать на родине пунийцев, в Тире. Но карфагеняне, более фанатичные и дикие, упорно за него держались. Известно, что во время осады Тира Александром Македонским пунийцы, помогавшие своей метрополии, стали уговаривать тирийцев возобновить этот старинный обычай. Ибо карфагеняне имели обыкновение «совершать кровавые религиозные обряды и прибегали к злодеяниям, как к средству исцеления. Они приносили человеческие жертвы, и даже детей, возраст которых даже у врагов обычно вызывает жалость. Они возлагали их на жертвенник, испрашивая у богов милости за пролитие крови тех, о продлении жизни которых принято молиться. Такими злодеяниями они отвратили от себя богов», — пишет один римлянин (Justin. XVIII, 6, 11–7, 1). Тирийцы, однако, долго не решались последовать совету пунийцев и наконец, скрепя сердце, принесли в жертву одного младенца, тогда как карфагеняне приносили гекатомбы из детей. Именно этой нечестивой жертвой греки и римляне объяснили гибель Тира, от которого боги в ужасе отвернулись.

Сохранилось описание этого обряда: «Карфагеняне приносили в жертву сто детей, публично выбранных из числа первой знати… У них есть медная статуя Кроноса;[10] она протягивает свои полые руки, наклоненные к земле таким образом, что помещенный на них ребенок скатывается и летит в чрево, полное огня» (Diod., XX, 14, 4–6). Подобные жертвоприношения совершались ежегодно (Sil. It., IV, 768). В случае опасности число жертв увеличивалось. Так, во время нашествия Агафокла было сожжено 500 младенцев (Diod., XX, 14).

Принесение в жертву детей считалось великим праздником. Поэтому матери непременно должны были присутствовать с веселым лицом и в нарядной одежде (Plut. De Superstit., p. 171).[11]

Религиозное исступление карфагенян всегда боролось с их природным лукавством. Иногда они пытались обмануть бога. Они тайком покупали детей, выращивали и откармливали их, а потом сжигали под видом собственных (Diod., XX, 14, 4).

«Астарты были менее жестоки, — продолжает Масперо, — но не менее требовательны. Они приговаривали своих жрецов к бичеванию, самоуродованию, иногда к самооскоплению. Ко многим из них в жрицы допускались только развратные женщины и блудницы.

Самые блестящие и непристойные празднества в честь Великой богини происходили близ Библоса. Два раза в году, весной и осенью, пилигримы стекались ко храму Астарты в долину реки Адониса. В период летнего солнцестояния, в то время „как лето убивает весну“, празднуемые здесь мистерии приобретают траурный характер. Богиня любила царя царей, Адона Адонима, но ревнивый соперник, скрывавшийся под видом чудовищного вепря, убил ее возлюбленного.

Астарта приказала зарыть его, и вся Финикия присоединилась к ее трауру. На катафалках, устроенных в храмах и возвышенных местах, клались деревянные раскрашенные статуи, изображавшие умершего бога, охраняемого верующими до положения во гроб, между тем как по улицам города, по лесам и горам бродили толпы женщин с растрепанными или совершенно обритыми волосами, в растерзанных одеждах, с лицом, исцарапанным ногтями в знак печали, и громко выражали свое горе.

По прошествии некоторого времени идола хоронили с соблюдением традиционных обрядов и приготовляли так называемые сады Адониса, род ваз, в которые вставлялись зеленеющие ветки, растения без корней, которые засыхали на солнце». Так продолжалось до конца лета. Осенью вода в реке от дождей становилась красноватой. «Это была, по мнению верующих, кровь Адониса, и вид ее оживлял их печаль. Семь дней проливались горькие слезы, но на восьмой день жрецы объявляли, что воскресший Адонис соединился со своей божественной повелительницей. Взрыв шумной, безграничной радости приветствовал это известие. Подобно тому, как разыгрывались сцены смерти и траура, начиналось изображение сцен Воскресения. Не только плакальщицы, но и все женщины принимали в этом участие. Они… отдавались иностранцам, наподобие богини, отдающейся своему воскресшему возлюбленному. Плата за их позор присоединялась к священным сокровищам».[12]

Подобные священнодействия ежегодно разыгрывались и в Карфагене. Августин вспоминает, что изображения сцен, следовавших за воскресением бога, были до того бесстыдны, что римские матроны в смущении отводили глаза (C. D. II, 26, 2). Во время этих празднеств пунийские женщины отправлялись в Сикку, где был храм Астарты Эрицинской, и там занимались священной проституцией (Val. Max., II, 6, 15).[13]

Давая оценку пунийской религии, русский востоковед Тураев пишет: «Карфагенская религия отличалась вообще мрачным характером и не могла иметь нравственного влияния на народ, остававшийся жестоким, корыстолюбивым, недоверчивым и не внушающим доверия»[14].{3} Действительно, отзывы современников о карфагенянах крайне неблагоприятны. Греки называли их алчными и властолюбивыми (Polyb., IX, 11), римляне — жестокими и вероломными. «Мрачные, злобные, — пишет Плутарх, — они покорны своим правителям, невыносимы для своих подданных, бесчестнейшие в страхе, дичайшие во гневе, они упорно отстаивают любые свои решения; грубые, они не восприимчивы к шуткам и тонкостям» (Praecept. ger. rei publ., 799 C — D).

Можно закончить эту часть блестящим описанием карфагенян, данным Флобером: «Все эти люди были приземистые с горбатыми носами, как у ассирийских идолов. У некоторых, однако, сказывалась африканская кровь и происхождение от предков кочевников… Некоторые носили на себе отпечаток суровой жизни в пустыне, и у них сверкали странные драгоценности на всех пальцах смуглых рук, обожженных солнцем неведомых стран… Эти старые пираты возделывали теперь поля руками своих наемных рабочих; эти купцы, накопившие деньги, снаряжали теперь суда, а землевладельцы кормили рабов, знающих ремесла. Все они были ученые богословы, а также люди, искусившиеся в обмане, беспощадные и богатые… Их огненные глаза смотрели недоверчиво, а привычка к путешествиям и ко лжи, к торговле и к власти придавала им коварный и суровый вид; они казались склонными к судорожным вспышкам гнева. К тому же влияние их божеств делало их мрачными».