Виктор Шкловский - Лев Толстой

Но перед этим дом разрушился в забросе.

Лев Николаевич вспоминал о догнивающем в чужом имении доме почти со слезами, хотя и не выкупил его, потому что не любил вещей. Упреки в роскошной жизни, которые Толстой сам себе делал, надо принимать с учетом уровня жизни того времени и привычек Льва Николаевича, которому мало что было нужно — простыни в его дом привезла Софья Андреевна в 1862 году вместе со своим небогатым приданым. До этого Лев Николаевич спал под ситцевым одеялом, без простыни, а еще раньше братья Толстые, собираясь в своем имении, спали на соломе.

Но Лев Николаевич любил парк, поляны, деревья, которые он сам сажал и сажала его жена.

Один яблоневый сад имел шестьдесят две десятины. Он — из самых больших в Европе.

Большой парк в сто десятин состоит из остатков не прожитых молодым Толстым рощ и посадок.

Парк сильно был порублен детьми еще при жизни графа, но и сейчас велик.

Велик и стар.

Около дома, где жил Лев Николаевич, растет большой вяз; на дереве висел колокол, в который звонили к обеду. Медный колокол еще цел, но висит теперь боком.

Деревья растут: вяз, разрастаясь, охватил колокол корой и начал его поглощать. Он относится к нему, как к ране. Деревья покрывают раны корой, оставляя иногда внутри себя дупла.

Это дупло будет вылужено медью.

Ясная Поляна, со всеми своими лесами, менялась в продолжение столетий. Говорят, ее называют Ясной потому, что здесь было много ясеней, и в самом деле, недалеко есть деревня Ясенки.

Леса, которые окружают Поляну, когда-то были крепостью. Лесным завалом. Это называлось засекой.

Степные черноземы неширокими пальцами входили в Тульскую губернию.

Здесь начинались сплошные леса, которые уже прорастали дернами вырубок — деревень.

Но край лесов сохранялся как преграда против татар.

Леса здесь лиственные, с хорошим подлеском. Рубили деревья, оставляя пни выше человеческого роста; дерево недорубливали, оно падало, сгибая оставленный кусок древесины, ложилось на землю извивами сучьев. Одно дерево сваливали так, чтобы легло на юг, другое — на север, третье — на восток, четвертое — на запад. Подрубив, как бы пригибали деревья: они оставались полуживыми, сквозь них прорастали орешник, ежевика, малина и молодые деревья — зеленая путаница ветвей прошивалась хворостом. Этот вал звали засекой.

Засеки были в десять и в пятнадцать километров шириной. Засеки иногда расщеплялись, обходя поляны, иногда удваивались. В тех местах, где было мало леса, копали рвы, ставили острожки.

Ясная Поляна, может быть, прерывала Козловую засеку.

За этими засеками селили крестьян и мелких дворян-однодворцев; жила засечная стража. Пробивать тропы через засеки, или собирать здесь хворост, или рубить дрова запрещалось. Зеленым жгутом лежали засеки, за ними текли реки.

На Упе стоял каменный кремль Тулы, Упа втекала в Оку, за синим поясом Оки стоял Серпухов.

Пал Очаков, занят был Крым; крымцы перестали набегать на Россию. Исчезли лесные засеки. Засеки распроданы, стали имениями, части засек сделались собственностью Тульского оружейного завода — тот лес пошел на приклады для ружей, на уголь для ручных горнов: здесь много дуба, липы, ясеня, белоствольных берез.

Среди мелколесья случайно сбереженных рощ и посадок стоит бедно придуманный дом с истертыми полами, с библиотекой в ясеневых дешевых шкафах. Кругом шумит взлелеянный подсаженный большой сад и лес.

Дороги в степях и лесах как будто бы могут пройти где угодно, но они ложатся по водоразделам.

И там, где загородились от татар каменным Тульским кремлем и засеками перед ним, и при Толстом лежала дорога.

Она шла на юг; здесь проходили войска, проезжали со свитой императоры, брели богомольцы, ехали ямщики в дальние дороги.

Мать Толстого смотрела на все это оживление, ей для этого построили высокую беседку, а Лев Николаевич смотрел на дорогу, по которой шли и ехали простые люди, и завидовал им.

Ясная Поляна была местом с хмурым хозяином, он хотел и не мог уехать. Вяз, который стоит перед домом, для того чтобы уйти, должен был бы вырубить свои корни: один корень за другим, обрывая жизненные нити. Уйти можно было, только окровавив землю, и оставаться тоже было нельзя.

Волга течет по великому сбросу — там, где прошла извилиной трещина и сломанные слои земли легли смещенными.

Там, извиваясь по трещине, прошла великая река.

Лев Николаевич родился на великом рубеже истории. Он не знал завтрашнего дня и понимал, что сегодняшний не похож на вчерашний, он был прошлым без будущего и с великой тоской о будущем.

В конце прошлого столетия Лев Николаевич отказался от прав на литературную собственность, на все, что было им написано после 1881 года. На издание сочинений, прежде написанных, доверенность принадлежала Софье Андреевне, но пошел спор о XII и XIII томах, о «Смерти Ивана Ильича», о «Хозяине и работнике» и о других произведениях. А крестьянскую Россию снова посетил голод, и на этот раз такой голод, который показал, что по-старому хозяйничать, да еще на урезанной земле, нельзя. Голод подытоживал и приговаривал старую Россию.

Толстой знал, что благотворительность не поможет.

Около старого вяза, который назывался «деревом бедных», он принимал нищих — людей, которым он не мог помочь; благотворительность не могла спасти голодающих.

Лев Николаевич писал, что паразит не может накормить растение, соками которого он живет.

Люди умирали. А детям надо было учиться, и Софья Андреевна хотела ехать в Москву и писала про детей: «В Москве я прожила с ними две недели, кое-что покрасила, оклеила, перестроила в доме, обила мебель, наладила жизнь детей, уехала…

Левочка утром упрекнул мне, что я свезла детей в „омут”».

Лев Николаевич просил денег у жены на народные столовые, а она пишет: «…а сам только что снес на почту письмо с отречением от прав на XII и XIII том, чтоб не получать денег; вот и пойми его!»

Шли ссоры. Софья Андреевна хотела примирения: «Днем сажали за Чепыжом 2000 елочек, завтра будут сажать 4000 берез. Еще я взяла Никиту и Митю и сажала в саду кое-что: сосны, ели, лиственницы, березы и зубчатые ольхи…

Когда Левочка не печатал еще своего заявления о праве всех на XII и XIII том, я хотела дать 2000 на голодающих… Теперь я ничего не знаю, что я буду делать».

Потом она уехала в Москву. Сама написала воззвание о помощи голодающим: она была хлопотлива и внимательна. Лев Николаевич написал ей 26 октября 1893 года: «Все хотел досадить твои желуди, но то была грязь и дождь, то мороз. Я думаю, выберется время, и я сделаю это».