Павел Моренец - Смех под штыком

Восстание переметнулось на Кубань. Там подняли казаков корниловцы, в рядах которых шагали генералы, всех чинов офицеры, крупнейшие политические деятеля империи, юнкера, студенты, гимназисты, ребятишки-кадеты.

И вспомнили коза́ки, что они — потомки запорожцев, перед которыми трепетала панская Польша, султанская Турция. Так неужто они подчинятся «хамам»?

— Кровью козацкой полита земля кубанская! Поколениями защищали мы свой край от набегов азиатов, гибли в плавнях, заедаемые тучами комаров; осушали болота, насыпали дамбы, загоняли в берега своевольную Кубань, отвоевывали у нее жирные плодородные луга и поля! Не отдамо!

— Но эти «хамы» говорят на языке козаков, они пришли из той же Полтавщины, Екатеринославщины, Херсонщины.

— Нет, не отдамо!

— Да ведь земля-то не ваша! Земля «азиатов». И они, и «хамы» сложили голов здесь не меньше чем вы! Пятьдесят лет проливалась здесь кровь! Кубань богата, щедра. Всем хватит, только трудись, но не нужно угнетения.

— По коням, козаки, за ридну Кубань!

Бежали иногородние целыми станицами, усадив в кибитки выводки детей, прихватив на дорогу небольшие запасы продуктов. Белые вступили в Новороссийск. Расстреляли много тысяч раненых, больных красноармейцев; не пощадили и сдавшихся.

Под гром оркестров, перекатывавшийся по горам гулким эхом проходили отряды белых в Черноморье, забирали малодушных, отказавшихся от борьбы, и прописывали им шомполами на спине мудрость жизни, украшали виселицами деревушки.

Ушли из Кубани красные. Офицеры спешно набирают армию. Выросла, откормилась на кубанских хлебах Добровольческая армия. Гордо подняла голову:

— Довольно поиграли в «ридну» Кубань, «тихий» Дон! В Россию! В Россию! Добить красных! Взять Москву!

А для этого нужна большая армия. Армия Донская, армия Кубанская, армия Добровольческая. Война — как война.

Возрождается Красная армия. Отряды, отступающие с Дона, разоружаются. Шпану расстреливают. Набирают новые части, назначают красных командиров. Но силен дух «самостийности», с трудом спаиваются части, с ледяным подозрением встречают новых командиров: «Что это, возврат к старому режиму?».

Отряды же, оставшиеся на фронте, об’единялись в армии. Старые болячки заглушили в них, но не выжгли.

Долгая, глухая борьба с партизанщиной, пока не разразилась катастрофа.

Полгода идет война, красные вытягиваются длинным языком вдоль железной дороги от Царицына на юг. Тянут фронт. Казаки не держат фронта. Увезли свои семьи за Дон; там у них базы, а здесь небольшие части пехоты и главное — конница. Дерзкими налетами они вырезают гарнизон за гарнизоном. Вслед появляются бесконечные обозы стариков-казаков на быках, лошадях; разбирают, гнут рельсы, сжигают, взрывают мосты — вся железная дорога стала в ухабах. Сделали старики свое дело, забирают добычу из крестьянских хозяйств и увозят за Дон. Пехота же тем временем охватывает в змеиное кольцо войска красных с многотысячными таборами беженцев и берет их измором. Здесь красные прорвались — в другом месте та же картина. У донцов тактика войны — прекрасная, есть чему у них поучиться.

Сальцы дерутся остервенело, презирают донцов: «Куда им против нас!» — и все-таки отступают, все дальше уходят от родных степей. Путаются у них под ногами детишки с плачем, жены с ласками, матери с упреками. Как тут развернешься, когда между войсками панически мечутся многотысячные таборы беженцев? Войска тянутся к базе, к Царицыну, — беженцы поднимают бунт: «Измена!» — и бабы с кулаками готовы разгромить штаб: «До дому; от сынов никуда не пойдем!»

И к осени, когда выжженные солнцем, потрескавшиеся от засух степи досыта напились водой и дороги стали непроезжими от вязкой грязи, когда небо безнадежно расплакалось, — потянулись бесконечные обозы беженцев, терзая сердца встречных своим жалким тряпьем, изможденными клячами, больными детишками. Потянулись к Царицыну и дальше, куда укажут, с сальских, донских, ставропольских степей.

Армии против армий. По ту сторону — многолетние рубаки, поседевшие стратеги. А здесь — командиры из шахтеров, слесарей, фельдфебелей, прапорщиков; «деревянная» кавалерия в жилетках, пиджаках; пехота в ситцевых рубахах, заправленных в штаны.

Нет, стратегии генералов нужно противопоставить опыт политической борьбы, опыт подполья. Мало бить врага свинцом и чугуном, нужно вырывать из его рядов невинные жертвы, поднимать их против общего врага.

В Курске создано было Донбюро Центрального комитета Коммунистической партии для руководства подпольной работой на Дону.

И потянулись в тыл врага буйные, готовые смеяться под штыком юноши, девушки.

Тяжело работать в тылу белых: по подозрению хватают и расстреливают. Со всей России сбежались шпики на Дон. Кажется, что каждый хорошо одетый — шпик.

Но когда в массах пробуждается мужество — никакие угрозы не страшат. И молодежь неудержимо тянулась к подпольной работе.

Предчувствовали ли они, что их ждет, хотя бы смутно, хотя бы черной ночью, когда неожиданно просыпаешься от гнетущей предсмертной тоски?

Остался в Ростове Шмидт. Слесарь. Небольшой, энергичные скулы, белое лицо. Шмидт, это уже после он назвал себя так: подпольнику нужно иметь кличку. Остался, потому что был болен. Первый месяц скрывался, боясь дневного света, людей. Потом, как-то вечером вышел на Садовую — и растерялся: так бурно, весело вокруг — снуют толпы жизнерадостной молодежи, пьянит мелодичный смех девушек, проносятся ярко освещенные трамваи, блестящие экипажи; город стал чужой, незнакомый; никто на него не обращает внимания; так странно, волнующе-приятно, дышится свободно, разгорается желание борьбы. Так что же это: можно жить? На улицах людей не ловят, не режут? Прятаться, оказывается, куда страшней.

Потянуло к товарищам. Нужно было подумать о заработке. Осмелел, обратился за помощью к брату, занимавшему на одном из заводов солидное положение; тот посодействовал и Шмидт поступил туда работать. Встретил там старого товарища, Мурлычева. Он тоже слесарь и тоже был когда-то членом горсовета. Шмидт легонечко поддел его:

— Ну, что, работаем во славу Всевеликого?

— Работаем, своими руками себе кандалы куем.

Смотрят друг другу в глаза спокойно, тепло, а в глазах бесенята: «Ведь свой же, вижу тебя, шельмеца, насквозь». После работы прошлись вместе, быстро сговорились — и так весело, игриво стало, будто попали к своим на Советскую сторону.