Сергей Михеенков - Лидия Русланова. Душа-певица

Андриан Маркелович Лейкин женился на Татьяне Ивановне Нефёдовой. Вернее: молодых поженили родители. Как решили «большаки» семьи жениха и семьи невесты, так тем и жить. Пошли дети. Прасковья (Агафья), Авдей, Юлия. Андриан Лейкин работал грузчиком на пристани. Жена занималась хозяйством и воспитывала детей. В бедности, в постоянной нужде и заботах о хлебе насущном шли дни. Хотя хозяйство Дмитрия Алексеевича Горшенина бедняцким не считалось. Старик ходил в зажиточных мужиках и шапку ломал не перед каждым. Но оказалось, что нужда в доме Лейкиных — ещё не вся беда.

В 1904 году Андриана Маркеловича, как и многих мужиков Петровского уезда, призвали в армию.

Служить должен был брат Андриана Федот. Повестку из уездного по воинской повинности присутствия в дом Горшениных принесли сперва ему. Но Дмитрий Алексеевич, человек в округе уважаемый, крепкий «большак» многочисленного семейства, сказал своё слово: «Служить будет Андриан!» Сходил к земскому начальству, похлопотал и выкрутил дело по-своему. Так что под красну шапку пошёл тот, на кого указал Дмитрий Алексеевич. Хотя согласно Уставу о воинской повинности от 1874 года Андриан подлежал изъятию — отсрочке по семейному положению: трое малых детей. Но тот же устав допускал замену одного призывника другим «в пределах близкого родства», и вместо одного брата, как это часто бывало, шинель надел другой.

О проводах отца в армию Русланова рассказывала так: «…Я вспоминаю своё детство, когда провожали моего отца в солдаты. Когда провожали в солдаты, пели обязательно „Уж ты сад, ты мой сад“. Песня грустная, любовная, но вместе с тем широкая, русская…»

В народной мифологии «зелёный сад» — символ цветущей жизни, весеннего обновления. Забирали у малых детей отца — какая уж тут цветущая жизнь…

Удивительно-то вот что: у Руслановой все самые яркие воспоминания прошлого, в том числе и детства, проецируются через народную песню, через её цветное прихотливое кружево, сотканное самой душой русского народа, его праздниками и буднями, радостями и страданиями, любовью и печалью, надеждами.

В Саратове новобранцев переодели, разбили по ротам, под музыку духового оркестра посадили в эшелон и отправили на восток… Шла Русско-японская война. Наступивший 1905 год для русской армии и флота оказался несчастным — он принёс поражения.

Точных сведений о военной службе Андриана Маркеловича Лейкина нет. Какого полка, в каком чине, где воевал… Можно лишь предположить, что попал он в самое пекло — в сражение при Мукдене. То, что семья получила извещение о гибели кормильца (по другим сведениям, Лейкиным сообщили о том, что их сын, муж и отец пропал без вести), а на самом деле солдат Андриан Лейкин лежал в госпитале после тяжёлого ранения, похоже именно на неразбериху после большого сражения. Мукденская битва длилась три недели, в ней с обеих сторон принимали участие 650 тысяч войск; потери русских убитыми, ранеными и пленными составили 90 тысяч человек, японцев — 75 тысяч человек. В эту статистику вошла и судьба солдата Андриана Лейкина.

«Погибший» вскоре объявится на родине, в губернском Саратове. Но об этом немного позже.

Татьяна, чтобы прокормить детей, вынуждена была пойти работать на кирпичный завод в Саратове. Дети оставались на руках у слепнущей бабушки.

На склоне лет Лидия Русланова будет вспоминать: «Зыбка. В зыбке той ребёнок — младший брат. Он пищит, не хочет лежать один. А матери некогда. Мать — сноха в мужней семье, с маленьким она не ходит в поле. Зато весь дом, всё хозяйство — на ней. Двигаясь по избе, мать толкает, подкачивает зыбку, а сама поёт. Двумя годами раньше я сама в этой зыбке лежала, и такой же песней мать меня убаюкивала. А теперь сижу, забравшись где-нибудь в уголок — то ли на печке, то ли на полатях, — и слушаю материнское пение. У матери тяжело на душе. Мотив, на который она нижет бессвязные слова, заунывный, грустный. Мне и плакать хочется, и слушать бесконечно. И когда замолкает уснувший брат, прошу, спой ещё!»

Воспоминания Руслановой о детстве, о чём отчасти было уже сказано, совершенно органично вливаются в воспоминания первого впечатления об услышанной песне, о том, какие ощущения и чувства она, та песня, будила, какие струны души тревожила: «Совсем ребёнок, не слыша ещё ни одной настоящей песни, я уже знала, какое сильное вызывает она волнение, как действует на душу. Настоящая песня, которую я впервые услышала, был плач. Отца моего в солдаты увозили, бабушка цеплялась за телегу и голосила. Потом я часто забиралась к ней под бок и просила: „Повопи, баба, по тятеньке!“ И она вопила: „На кого ж ты нас, сокол ясный, покинул?..“ Бабушка не зря убивалась…»

Как тонко она чувствовала и как бережно сохранила язык своей родины с его образностью и лаконизмом! «Отца моего в солдаты увозили…» «В солдаты увозили…»

Мать Прасковьи вскоре заболела. И на плечи старшей дочери — неважно, сколько лет ей исполнилось — легли заботы о младших брате и сестре.

Татьяна лежала на лавке. Умирала она медленно, тая на глазах детей. У Прасковьи, глядя на догорающую, как свечечка, мать, всё внутри сжималось от жалости и тоски. Чтобы жалость и страх совсем не разорвали её маленькое сердце, шестилетняя Паня забиралась на печь к бабушке и, стоя на тёплых кирпичах, пела. Она пела, глядя на мать, те самые «стоны» и «вопли», которые часто слышала из уст бабушки. Ей было жалко и маму, и сгинувшего на войне отца, и бабушку, и брата, и сестру, и себя самоё, и всех на свете бедных, больных и покалеченных, обойдённых судьбой.

Такое воспитание, такие уроки получила её душа в самых своих началах. Впоследствии это скажется и на репертуаре руслановских песен, и на интонации многих из них, и на окраске, казалось бы, уже известных и знакомых публике мотивов, сделает их более глубокими, по-руслановски проникновенными и уже неповторимыми. Скажется и на манере исполнения, на отношении к песне — ни одно её выступление не повторяло предыдущее. Менялось настроение — менялся и окрас песни.

Вскоре даниловские старухи завопили и над телом Татьяны Лейкиной.

О смерти Татьяны Ивановны Лейкиной существуют противоречивые сведения. В справочниках пишут: надорвалась на кирпичном заводе, выполняя тяжёлый, неженский труд, чтобы заработать копейку на пропитание своей семьи. Семейные предания сохранили другую правду: простудилась, полоская в проруби бельё. Но есть и третья, самая невероятная: Татьяну Ивановну убили в Петровске во время революционных событий 1905 года.

Можно предположить, что именно эта версия, невероятная, наиболее правдива.

Осенью 1905 года после объявления царского манифеста «О свободе»[2] заволновались крестьяне Саратовской губернии. Особую силу волнения приобрели в сёлах Петровского уезда. Дошло до насилия — громили и жгли помещичьи усадьбы. Как писал саратовский хроникёр начала прошлого века: «Вожди ударили в набат, дружинники разоружили полицейских, надели их портупеи» и повели народ громить богатые усадьбы. Были сожжены имение князей Гагариных, герцога Лихтенбергского, многие другие. Чтобы усмирить разбушевавшийся уезд, в Петровское прибыла сотня оренбургских казаков. Вот тут-то и гульнули ногайки. В иных деревнях дело дошло до стрельбы. Были убитые. Начались аресты. Допросы. Пытки. Хроникёр упоминает об умерших во время допроса и не доживших до суда. Арестованные показали: «Жгли люди пришлые, ничего общего с землёй не имеющие». И тут же: «Ближайшие к местам погромов крестьяне привлекались к грабежу и поджогам…» «Саратовская губерния по сумме нанесённого ущерба помещичьим экономиям стояла на первом месте в России». А ведь губернатором здесь служил не кто-нибудь, а Пётр Аркадьевич Столыпин, будущий реформатор России. Самым буйным в губернии оказался Петровский уезд. В списке населённых пунктов, где народ волновался особенно лихо, значились и село Чердым, и деревня Александровка.