Анна Тимофеева-Егорова - Я — «Берёза». Как слышите меня?..

— Нюрочка, девочка, что с тобой? Да лучше бы я сама сходила за керосином! — И стала медленно, боясь сделать мне больно, разматывать с моей головы марлю. Сняла и обомлела.

— Нет, я тебя пороть не буду, дрянная девчонка! Пусть брат тебя проучит. Садись и решай десять задач и двадцать примеров из задачника, который я тебе купила! — Катя взяла Юрку, бидон, из которого уже успели вытечь те два фунта керосина, и ушла.

Я подтерла керосиновую лужу и села решать задачки. А тут зашла соседка по квартире — спросить, почему так сильно пахнет керосином, увидела меня во всем великолепии цирюльного искусства и ахнула:

— Где же твои косы, Нюрочка?

— В парикмахерской остались, тетя…

Соседка взяла ножницы, подстригла мою завитушку на лбу, расчесала получилась челочка.

— Вот так лучше, — сказала она и ушла, а я опять села за задачки.

Вечером, перед приходом брата, Катя выпроводила меня к Томке:

— Иди, посиди у Фроловых, а я Васю подготовлю.

И подготовила. Когда я заявилась домой, брат сердито посмотрел на меня, ухватил за ухо и начал трепать да приговаривать:

— Ах, ты негодница! Самовольница! Надо бы тебя бритвой побрить!.

От наказания меня спас Юрка. Увидев такое надругательство над своей любимицей, услышав мой неистовый рев, он громко заплакал, скатился с дивана, поднялся на еще неокрепшие ножки и сделал первые шаги в его жизни — в мою сторону, защищать!

Мир в доме был восстановлен. За ужином Катя даже сказала:

— Вася, посмотри-ка на нее — а ей идет челочка…

Зимой в нашем дворе залили каток. Привязав веревками самодельные деревянные коньки к валенкам, мы даже выписывали на льду какие-то фигуры. Побывала я в цирке — выступал сам дедушка Дуров. Сводил меня брат и в Большой театр. Помню, шла опера Бородина «Князь Игорь». Я не понимала тогда ни музыки, ни пения, но половецкие пляски и арию князя Игоря запомнила на всю жизнь.

Забегая вперед, скажу, что однажды мне придется слушать эту арию в плену у гитлеровцев. Пленный итальянец Антонио будет ее петь для синьорины Анны, пока немцы не расстреляют его. Годы спустя, когда у меня родится второй сын, я назову его в честь русского князя — Игорем…

Так, со всякими разностями, открытиями, восторгами отроческого возраста, прошла моя первая московская зима.

На лето нас с Юркой отвезли в деревню.

Мама, узнав, что внук не крещеный, решила исправить этот непростительный грех, и в тайне от сына и невестки окрестила Юрку в церкви и нарекла Егором. Когда брат с женой приехали в отпуск, то из каких-то источников узнали о крещении их сына. Вася рассердился на маму и стал ей выговаривать, что вот уже двенадцать лет Советской власти, а она все тянет назад. Невестка же, мать Юрки, перевела все в шутку, долго смеялась, и все еще и еще раз просила рассказать, как крестили ее сына, и как он не хотел вылезать из купели, бил руками по воде, брызгался и весело смеялся.

Когда отпуск у брата окончился, в Москву они уехали без меня. Мама воспротивилась моему отъезду:

— Нечего там в Москве баклуши бить. Пусть здесь ходит в пятый класс, хотя и далековато — пять километров туда, да пять обратно, по бездорожью… Но ничего, выдюжит. Сказывали, что Ломоносов с Севера из Архангельска за грамотой в Москву пешком пришел.

— Так то Ломоносов — отозвался брат. — Мы ведь тоже ходили и теперь еще ходят в начальную школу с первого по четвертый класс за четыре километра от нашей деревни да в любую погоду.

— А старики рассказывали, что раньше-то в нашем Володове была своя школа и свой учитель, который учил крестьянских ребятишек грамоте еще до отмены царем крепостного права, — разговорилась мама.

— Каким еще царем? — спросила я.

— Да Александром Вторым. Разве ты не видела у нас в амбаре на полке лежит чугунная плита с изображением царя Александра освободителя?

— Вот новости!

— Да какие новости. Мой дядя, отец Гавриил, рассказывал, что в нашей деревне в 1859 году был учитель, портной и пастух остальные занимались сельским хозяйством. В школе училось одиннадцать мальчиков и восемь девочек, а всего в деревне было двадцать дворов. Нынче, Слава Богу, наконец-то открыли семилетку в деревне Ново, вот и пойдешь туда учиться.

Так и порешили с моим образованием. А в тот вечер, помню, мама продолжала рассказывать вспоминая о былом:

— Мы, володовские, были приписаны к Бараньегорскому приходу. Какая же там была красивая церковь с высокой колокольней! Один колокол был такой голосистый, что даже у нас в деревне было слышно, как он зазывает к заутрене или обедне. Все порушили при советской власти…

Староста вот был в деревне. Все вопросы решали на сходке и не нужно было идти к районным властям за десять километров. Придешь, а там или обеденный перерыв, или заседание, или скажут что приема нет сегодня, — вот и хлюпай обратно по бездорожью не солоно хлебавши.

— Так, что, по твоему, раньше — до Октябрьской революции жили лучше?

— Несомненно! — твердо ответила мама. — Ведь был порядок. Если нагрешишь, — идешь в церковь к священнику исповедоваться и вроде на душе станет легче. С жалобой идешь к своему старосте, он вот тут недалеко жил от нашего дома. Староста по справедливости рассудит, потому что он наш, деревенский, у всех на виду и напраслины не допустит.

— Довольно, мама, дореволюционное время восхвалять. Посмотреть кругом одна нищета осталась нам, строителям социализма, — по-пионерски уже сопротивлялась я «пережиткам прошлого». Но у мамы был свой взгляд на жизнь.

— Ой, дочушка! Так прошла первая мировая война, потом эта Октябрьская революция, затем гражданскую развязали. Сколько из-за этого разрушений, крови, слез… Комиссары после революции начали все разрушать, богохульствовать…

В тот год в деревне Ново открылась семилетка ШКМ — школа крестьянской молодежи, и я поступила в пятый класс. В ту школу из нашей деревни ходило семеро ребятишек. Каждый день — пять километров туда, пять обратно — и в стужу, и в дождь, и по занесенным снежным дорогам, и по непролазной грязи. В шестой класс мы уже ходили только вдвоем. Я, да Настя Рассказова.

Учились, помню, во вторую смену, домой возвращались поздно. Особенно плохо было ходить осенью: темень, грязь по колено. Полем идти веселей, чем лесом, и мы пели песни, а приближаясь к лесу, замолкали. Лес пугал своей таинственностью, все казалось, что стоит только в него войти, как схватит кто-то страшный. Иной раз и волчьи глаза светились в темноте…

Из школы мы с Настей стали возвращаться все позже и позже. Учитель математики и физики Константин Евгеньевич Белаевский оставлял нас порешать непрограммные, придуманные им самим задачи. Радовался он, да и мы тоже, если решали те задачки «своим» способом! Он загорался, смотрел в наши тетрадки, искренне, как нам казалось, удивлялся нашим способностям и предлагал «раскусить еще один орешек», который якобы и сам не сумел одолеть. Константин Евгеньевич учил нас самостоятельности мышления. Нередко мы «из ничего» делали приборы для физических и химических опытов, мастерили игрушки и разные поделки для украшения класса и школьного зала. А с учительницей русского языка и литературы репетировали, а потом ставили спектакли, да не только в нашей школе, но и в деревнях Замошье, Прямухино, Велеможье (вельможи здесь жили Полторацкие), Тавруево, Обобково, Баранья Гора… Названия все древние. Взять хотя бы Тавруево и Обобково. Здесь была битва против татаро-монгольской орды. Когда татары взяли Торжок, новоторжокская дружина отступила в леса. На помощь ей вышла новгородская дружина. Соединившись, они дали татарам большое сражение. Вот тут оно и было — у Бараньей Горы. Вернее-то не Баранья Гора, как теперь говорят и пишут, а Бранья Гора. Была брань. Здесь наши и остановили татар-то. Здесь и погибли полководцы Батыя — Таврул и Обоб. Их похоронили, а войско без полководцев — ничто. Орда не дошла до Новгорода. Обо всем этом нам рассказывала учительница истории и мы даже всем классом написали на эту тему пьесу.