Алексей Салтыков - Путешествие в Персию

Берега Арагвы заметно становятся каменисты и бесплодны, по мере, как приближаешься к Тифлису, от которого я теперь в 18 верстах. За недостатком лошадей я должен был остановиться в Душете, сквернейшем городе на высоком месте. Я был очень голоден, и вылезая из кареты (это было поздно), решительным голосом спросил ужинать, ожидая, что на мое требование с изумлением ответят, что ничего нет, как здесь в Грузии и на Кавказе обыкновенно водится; но, к удивлению моему, трактирщик засуетился, начал разводить огонь и будить своих товарищей, которые спали у порога вод открытым небом; они медленно покидали одры свои.

По большой и унылой площади Душета, под глубоким сводом небес, богато усыпанном миллионами звезд, ни малейший ветерок не потрясал тишины воздуха, теплого, как в Русской бане и исполненного аптечным запахом ароматных трав. В ожидании ужина, я долго прохаживался, слышал уже пение первых петухов. Немец приготовил для моего ночлега все необходимое; я видел, что давно уже горели Московские свечи, которыми он гордился, но не шел в комнату нарочно, чтоб хотя ему досадить за то, что терплю такой продолжительный недостаток в съестных припасах.

После неоднократных предвещаний утра Душетскими петухами, я все еще бродил взад и вперед, с досадой в душе, по безотрадной площади, и вдруг слышу жалобные стоны погибающего в мучениях существа. Смертный холод пробежал по мне, и я весь оцепенел. Но слух мой удвоился, и я несколько секунд прислушивался к страшному хрипенью и отчаянному визгу несчастной жертвы, приносимой в утоление моего голода: ее терзал тупой нож неловкого Грузина; полусонный, он машинально резал и давил, а полузадушенные крики, подобно острым жалам, один за одним впивались в мое сердце; я был виновник этой страшной казни. Бедный цыпленок должен был претерпеть все ужасы насильственной смерти, и пожертвовать свое белое тело для моего ужина. Заказывая этот преступный ужин, мне и в голову не пришло, что разбудят несчастных невольников, отнимут детище у курицы, и повлекут его на казнь для того только, что я не довольствуюсь сухим хлебом с песком. Но в эту минуту отвратительная истина явилась мне во всей своей безобразной наготе. Среди ночи и безмолвия, в унылом уединении, тяжелое впечатление произвело во мне отвращение к самому себе, неприятное чувство на душ, которое усилилось до последней степени, когда принесли мне умерщвленного цыпленка; одна половина была изжарена, вся черная, облитая противным салом; другая, о ужас, плавала в густой жидкости, от которой распространялся могильный запах. Объятый страхом, я хотел бежать и требовал лошадей; но злой Немец с насмешливым видом сказал мне, что лошадей нет, В эту минуту он показался мне злым духом Душета, который коварно издевается надо мной и мстит за то, что напрасно горели его Московские свечи. Уже утренняя заря слабо освещала эту сцену; я впал в какое-то мертвое бесчувствие, и бросился на полуразвалившийся одр. Тут без памяти пролежал я до позднего утра. Лошади были запряжены, и меня повезли дальше.

До Тифлиса оставалось только 27 верст. На станции Гартискал Немец также сказал мне, что лошадей нет. Безнадежная скука овладела моим слабым духом, а бренное тело изнемогло от голода и томилось от палящего и удушливого зноя; трубка отчаяния дымилась в засохших устах; поникшая голова не мечтала уже ни о чем; отдаленные картины Персии не отражались более в потускневшем зеркале воображения; живительный огонь надежды не пробегал в жилах расслабленного тела. Наконец дали мне лошадей в два часа по полудни. И вот я уже вижу Тифлис вдалеке; но какой Тифлис? совсем не тот, который я воображал, о котором грезил так давно! Где же он? — Увы, я уже не увижу его никогда: по мере, как я приближался к настоящему Тифлису, ложный Тифлис, нарисованный моим воображением, изглаживался с холста моей памяти; я отворотился от истины, и тщетно желал еще хоть раз взглянуть на давнюю мечту свою. Она исчезла, и надо сказать, что настоящий Тифлис не так хорош и велик; серые и более Европейские его строения печально стоят между голых скал; не видно отрадной зелени и Азиатской роскошной архитектуры, по крайней мере с того места, где я увидел Тифлис в первый раз; а мне так хорошо снилось о. густых садах и Азиатской неге, смешанной с горскою дикостью. Мечта не сбылась. Я об ней мало жалею; но печальная мысль томить меня, что и все прочие мечты также не сбудутся, — и мой Тегеран, и Тавриз, и вся моя Персия, померкнут скоро под злым дыханием истины, которая мгновенно разрушит дивный сон постылой жизни, сон прекрасный, который я столько лет хранил и лелеял в больной душе.

21-го Сентября 1838 года, мы выехали из Тифлиса: Полковник Дювамель, супруга его, доктор Капгер и я. В трех верстах от города мы должны были остановиться, и принять приглашение Завтракать в саду Полковника Шемир-Хана Беглярова, Армянина, служащего переводчиком при Главноуправляющем Грузиею. В Тифлисе и его окрестностях сады покрыты ' виноградником, под густыми сводами которого проведены аллеи, так что над головою всегда непроницаемая тень и виноградные грозды в распоряжении руки. В таком саду накрыт был стол с Грузинскими кушаньями и Кахетинским вином. Погода была прекрасная. После завтрака мы предпочли продолжать путь верхом; но все экипажи наши покуда еще следуют за нами, потому что дорога хороша. [3] Далее, может быть, надо будет покинуть их вовсе.

В первый день мы проехали только 26 верст, и ночевали в Русском почтовом доме, в Грузинской деревне, коей прочие дома были под землею, среди приятной долины, между зеленых холмов, над которыми белелись вдали снеговые вершины гор. На первом плане разбросанные пещеры Грузин, более похожие на убежища диких зверей, под тенью развесистых дерев, и несколько черных буйволов на лугу, составляли довольно живописную картину.

24 Сентября 1838 г. Еще очень рано, солнце не всходило. Дюгамель и доктор спали крепким сном в одной комнате со мной, но я не мог спать: мысль, что еду в Персию, достигаю наконец своей цели, разбудила меня рано. Я боялся, не сон ли это? Чтоб успокоить себя, я повторял себе, что это истина, истина, что столь давнишняя мечта наконец осуществляется. Трудно объяснить чувство, которое одушевляет меня по мере, как я приближаюсь к местам столь знакомым моему воображению, где мне кажется, что я некогда жил, к местам прекрасных воспоминаний моего детства. Я так ясно вижу вдали города многолюдные или печальные, бесплодные стены или зеленые сады, и людей, принадлежащих будто к чужому миру, но вше столь знакомому, расстояние исчезает день ото дня, и скоро эта картина моего воображения будет перед моими глазами, мечта о Персии исчезнет вдруг, как дивный сон, чтоб дать место истине.