Алексей Симуков - Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории : (записки неунывающего)

Нет, Симуков не был создан для решительного противостояния официальному режиму, в нем не полыхал огонь обличения, не взрывался динамит отречения. Он отлично вписывался в идеологическую обстановку времени, хотя и был не к месту образован, не к делу воспитан, не очень годился для исторических голосований «против», для фанатичных высказываний «за». Но в те же годы Симуков как бы уже был по ту сторону баррикад, там, где «восходили» Солженицын, Пастернак. Иногда казалось, что он вот-вот встанет и скажет всем собравшимся «софроновым» — пошли вон, дураки, как учил еще гоголевский Кочкарев гоголевскую Агафью Тихоновну. Но он не вставал, внешняя дисциплина и внутреннее диссидентство еще уживались без потрясений. На примере Алексея Дмитриевича было видно, что сама по себе интеллигентность — уже залог нефанатизма, что сама по себе образованность — уже начало и иронического отношения к властям. Наверное, Симуков был особой фигурой, не обличавшим Фамусовых, но Чацким, не борющимся с взяточничеством, но Жадовым, не уничтожающим бескультурье, но — просветитель.

Особый драматической фигурой был Симуков, несмотря на внешнюю бесконфликтность. И в пьесах удачливого драматурга Симукова не было и намека на возмущение советской системой. И все же в них слышалось нечто очень чистое, лирическое, теплое, я бы сказала, «пред-Розовское», «пред-Володинское». Уже звучали в его пьесах, таких, как «Воробьевы горы», «Девицы-красавицы» мотивы будущей «Фабричной девчонки» Володина, мотивы будущего «Доброго часа» Розова.

Пьеса «Девицы-красавицы» принесла драматургу и моральный и материальный успех. Но как тронул меня Алексей Дмитриевич, когда в одной из задушевных наших бесед сказал, что чувствует себя как бы незаслуженно поставленным на высокую гору, а вдруг это всего лишь случайность, да и деньги давно истрачены — купил любимой жене Любе серую каракулевую шубу. И больше всего пронзило меня это «серая каракулевая шуба» — какая ничтожная малость в наших представления о богатстве, какая детская тревога, что могут унизить, отобрать подарок жене. Для такого познания, для такой самокритичности нужна была душевая скромность и действительно хорошее воспитание.

Многие, многие годы крепчайшей нежной дружбы связывали нас с Симуковым, когда мы вместе вели семинар драматургов в Литературном институте имени Горького. Эти «Симуковские» семинары давно уже стали студенческой легендой — так отдавал им Алексей Дмитриевич всю свою душу. Будучи для творческой молодежи и мастером и другом, и редактором и корректором, и восхищенным слушателем и разгневанным наставником. И как не вспомнить великой его радости, когда нравились ему названия студенческих пьес, названия — «визитные карточки» драмы, как любил он говаривать. Как вкусно произносил он полюбившиеся ему заглавия: «Брызги шампанского», «Бессонница», «Осенние туманы», «Телефон и женщина». И, конечно, никогда не стоит забывать, что нынешний наш классик Александр Вампилов, тогдашний студент Саша Вампилов, читал именно Симукову все свои пьесы. Это как раз Алексей Дмитриевич, а не самозваные вампиловские «учителя» — благословил молодого драматурга на новое драматическое царство.

Но вот кончилась «литературная» наша служба, и зачастую попадала я в домашний кабинет Алексея Дмитриевича, своеобразный литературный салон XIX века посреди коммуналок века XX. Окруженные книжным антиквариатом, старинным фарфором, коврами и художественными миниатюрами, мы беседовали об искусстве и о времени, смеялись и смахивали слезу, мы были словно бы у самого Жуковского, у самого Аксакова. Встречались мы в доме, что в Воротниковском переулке, и светлыми пасхальными днями в темноте тотального атеизма, и пасху едали из деревянной пирамидки с цветами гиацинтов и буквами «ХВ». И всегда окружала Симукова красота — русская красавица жена, дочь, от которой не отрывали глаз все молодые актеры, режиссеры, писатели времени. В человеке все должно быть прекрасно — эти слова Чехова Симуков услышал вполне. И я искренне рада, что представляю будущим читателям воспоминания Симукова. Он писал их трогательно, вдохновенно, чтобы и мы стали интеллигентнее, милосерднее.

Доктор искусствоведения, профессор И. Вишневская

Работая старшим редактором на студии «Союзмультфильм», в 1945 году я познакомился с Григорием Александровичем Ряжским. Старый москвич, пригретый киностудией, заинтересовал меня своими рассказами о нашем прошлом.

Самый облик его, манеры, выражения отдавали стариной и действовали на меня магнетически. Я упивался его неторопливой речью, передо мной вставали картины ушедшего времени.

В прошлом журналист, Григорий Александрович был кладезем всяких знаний — о Москве, о москвичах, о памятниках старины (когда-то он работал в архиве Министерства иностранных дел). Был он милым, интеллигентным человеком и, как каждый человек, таил в себе множество интересных сведений, в сумме составляющих историю нашей страны. Это можно сказать и о каждом из нас. Только не все умеют интересно, талантливо рассказывать о том, что они знают.

Я даже как-то повел к нему свою пятнадцатилетнюю дочь специально «на поклон» — был когда-то такой хороший обычай: молодежь возили «на поклон» к старикам, как бы устанавливая такими визитами незримую связь поколений. Посмотрят, потом, может быть, своим детям расскажут, те — внукам, и так далее. В общем, я хотел, чтобы моя Оля если не умом, то чувством ощутила бы, как шелестят одежды Клио, музы истории. В беседе я обратил внимание на полочку, на которой стояло несколько сосудов необычной формы.

— Что это? — спросил я у Григория Александровича. — Мне не встречалась подобная посуда.

— А… — ответил он небрежно. — Это привез дед моей первой жены из итальянского похода!

Боже мой! Что поднялось у меня в душе! Итальянский поход! Переход через Альпы! Суворов! «Чертов мост»! Сразу же возникло перед глазами полотно В. Сурикова «Переход Суворова через Альпы» («Чертов мост»)! Вот где движение сконцентрировано до предела! Картина сразу встала у меня перед глазами: в небывалых, невозможных условиях перейти Альпы, подняться и спуститься! Природа и противник. Причем спуск еще опаснее, чем подъем! Какое разнообразие типов, лиц солдат, характеров, настроений! Их полководец тут, рядом с ними, делит все тяготы этого немыслимого похода! Помните — лицо барабанщика. Он весь откинулся назад, ноги его скользят, он не видит, куда ступает, но он бьет в барабан, как будто от барабана здесь что-то зависит! Барабан должен в походе звучать, это он знает твердо, и барабан звучит! Вот лицо молодого солдата, обращенное к полководцу, он верит, пока жив тот, кто ведет их, будет жить и он! Он счастлив, он не отрывает глаз от Суворова, он не смотрит под ноги — ему сам черт не брат! А вот солдат, который уже скользит вниз, глаза его широко раскрыты от ужаса перед бездной, куда несет его судьба, он судорожно сжимает ружье, как будто в нем все его спасение! И так каждый, по-разному, но движется, движется вперед, меняясь с каждой минутой — к худу ли, к радости ли, цель еще немыслимо далека, но воины верят, что они дойдут до нее, обязательно дойдут!