Анатолий Бураков - Сквозь смерть и время

В 1938 г, после окончания ФЗУ, я поступил на работу в одну из ткацких фабрик. Жил как и все русские, под «солнцем» сталинской конституции, о прелестях которой оповещали наши газеты и ругали заграницу, в которой, мол, кроме голода и безработицы, ничего путного нет.

Все наше свободное время проходило в очередях, в которых ожидали прихода коммунизма, при котором каждый станет есть по потребностям и работать по способностям. Работал я в трех сменах и времени на эти очереди не хватало. Не успеешь бывало принести хлеб, как несется весть, что дают картошку или иной какой продукт или мануфактуру, короче говоря — претворялись в жизнь сталинские слова: «Жить стало лучше, жить стало веселей!»

В нашем городе было до 10 ткацких фабрик и, несмотря на это, с большим трудом приходилось доставать кусочек той или иной материи на рубашку.

Очереди у магазинов устанавливались с вечера. Официально это было запрещено и милиция разгоняла скопление людей, но несмотря ни на что, очередь в советском государстве узаконилась, как одна из необходимейших процедур в жизни.

Сущность самой очереди — довольно характерна. С вечера тот или иной доброволец пишет на руке человека чернильным карандашом очередной номер. Этот номер становится для него «путевкой в жизнь». С ним от магазина нельзя было уже отлучиться. К утру, около магазина, начиналось столпотворение хуже Вавилонского — один ушел домой и проспал, другой отправился на работу, третий отлучился посмотреть на детей: ушедшие путают номера, очередь ломается. Те, кто посильнее, ломятся без очереди, в воздухе крики, свистки милиционеров, ругань, вопли… а в это время, через черный ход, товар уплывает по «блату». «Блат» в Советском Союзе — это самое могущественное слово во всей стране. Оно сильнее Совнаркома и даже самого НКВД.

Бурно проходила жизнь и на производстве. Ежедневно, после работы, собрания, повестка дня стандартная — о невыполнении плана (хотя в газетах публиковали о «перевыполненнии»), о государственных займах, о пятилетке в 3–4 года, о капиталистическом окружении. Так продолжалась моя жизнь до 1940 года, когда она изменилась с уходом моим в Красную Армию.

1 июня 1940 года, еще не вставая с постели, я услышал голос почтальона, который вручил моей матери повестку, на предмет явки ее сына на медицинскую комиссию, перед отправкой в воинскую часть. В этот же день, в газетах было опубликовано, что государства Прибалтики — Латвия, Литва и Эстония просили о присоединении к Советскому Союзу и, что товарищ Сталин их просьбу удовлетворил. Через 4 для я прошел медицинскую комиссию, а 1 октября, придя с работы домой, увидел свою мать плачущей, она, плача, держала в руках повестку для моей явки 4 октября в городской Военкомат — с вещами.

Через два дня, собрав друзей, родственников, знакомых — устроили проводы и утром, простившись с громко рыдавшей матерью, отцом и сестрой, я покинул навсегда родной дом и родной городок, в котором протекали мое детство и юность. В Военкомате у всех отобрали паспорта и отправили строем на товарную станцию.

В этот пасмурный день и сама природа словно солидаризировалась с нашими родными и знакомыми, которые провожали нас в далекий, еще неизвестный для нас, путь. К их слезам и скорби присоединилось и небо, посылая на землю потоки дождя. Дождь не переставал все время, поливая всех присутствующих и превращая торжественность проводов к которой все время стремился политрук, в комедию — настолько все были измокшие; а оркестр издавал какие-то хриплые звуки, поскольку вода не давала возможности играть на духовых инструментах.

На станции нас всех поместили в пустое багажное отделение, в котором мы должны были ждать до 7 часов вечера. У дверей поставили часового, чтобы никого не выпускать. Ровно в 7 часов подошел пассажирский состав и началась посадка. Попрощавшись с родными я занял место у окна вагона. Дождь не переставал лить. Снова заиграл оркестр, и наш состав тронулся в темноту осенней ночи.

На душе было тоскливо, хотелось слезами облегчить состояние, но слезы удерживало присутствие других людей.

Когда наш вагон поровнялся с перроном, я увидел мать стоявшую у телеграфного столба, по ее лицу текли слезы и мне припомнились слова из песни: «…Всю глубину материнской печали трудно пером описать…»

Проехали Рыбинск, Бологое, Дно — потом свернули на юг — Великие Луки и Себеж — граница Латвии. Здесь политрук обходил вагоны с вопросом: нет ли больных? Потом двери закрыли и эшелон начал отстукивать километры.

Причина для закрытия дверей была основательная. Каждый новобранец уходя в армию одевался в самую ветхую одежду, поэтому наш вид мог вызвать, у жителей Латвии, превратное суждение о Красной Армии вообще. 7 октября прибыли в Резекне, судя по вокзалу — это был маленький городишко, утопавший в зелени деревьев. Поразмяв ноги в ходьбе по перрону, мы снова разместились по вагонам и состав отогнали за город в тупик. Там мы простояли до вечера. Поздно вечером отправились дальше, и в полночь прибыли в г. Двинск, где и начали выгружаться. Часть, куда я попал, была 152-мм корпусной артиллерией, стоявшей в бывших кавалерийских казармах, в пригороде. Казармы находились в двух местах, ближе к железной дороге — штаб, комендантский взвод, 1-й дивизион и кухня. Через улицу склады, мастерские и большой блок буквой Е, там были клуб, гауптвахта, военторг, 2 и 3-й дивизионы, а напротив через площадь — баня и прачешная.

Полк этот месяц тому назад был переброшен из Финляндии. Многие из комсостава за боевые заслуги имели ордена, в числе таких был и командир полковой школы, в которую я был зачислен. Полк имел новое техническое оснащение: тракторы на гусеничном ходу для орудий, с кузовами для прислуги, автомашины и др. В одной из казарм я и должен был отбывать двухнедельный карантин.

Через две недели, утром после завтрака, нас выстроили во дворе и батальонный комиссар вместе с командиром полка, поздравив с окончанием карантина, приступили к назначению нас в то или иное подразделение, считаясь с образованием каждого. Одни шли в батарею, в полковую школу, а другие — с техническим и высшим образование шли в учебный батальон или 1-ю батарею, откуда выходили офицерами запаса. Я попал в полковую школу, во взвод разведки.