Алексей Кочетков - Внутренний фронт

Весь мир для нее не выходит за пределы Германии. Это самая уютная, приятная, порядочная страна. А в этой Германии центральное место принадлежит фюреру. Он цепко владеет ее воображением. Ежедневно, а не только в день своего рождения, напоминает ей о себе. Он подмигивает ей выпученными, как у быка, глазищами, смотрит на нее в упор с широких полос «Фелькишер беобахтер»[13], со страниц роскошных иллюстрированных журналов. О нем говорит и поет радио.

Его, уже и так обожаемого, снимают на фоне книжных полок, и это вызывает новые ассоциации у хозяйки:

– Он думает о нас, не правда ли?

– Естественно, фрау.

Вот он обнимает аккуратно подстриженных мальчика и девочку, преподносящих ему огромный букет цветов.

– Он обожает детей.

Он расточал улыбки, обменивался рукопожатиями, говорил сам себе хайль, изящно изгибая руку в малом римском салюте, кричал о величии Германии.

И освобожденная от обязанностей думать о будущем своей родины (фюрер думает за нас) хозяйка занималась хозяйством.

Она всему верила. Даже моим рассказам о себе. А в них – ни слова об Испании, лагерях и консульстве.

«Эс гейт аллес форюбер» (все проходит), – напевало радио. – Кончится война, будет лучше с продуктами, не правда ли?

– Несомненно, фрау…

В дальнем углу заводской территории, у Шпрее, на складе фарфоровых изоляторов неожиданно встретил знакомого гюрсовского, вернетовского серба, коммуниста-интербригадовца. Встрече сперва не обрадовались, даже испугались. Уж слишком все необычно, ново, неясно. Не знаешь, как себя вести. Потом осторожно разговорились. Общая обстановка? Так себе…

Товарищ предупредил, что здесь он не серб, а хорват – так легче пробраться домой. Он тоже под другой фамилией.

Рассказал, что когда ехал в Берлин, видел в своем поезде русских вернетовцев. Кто же это мог быть?

Знает, где живут испанцы из Гюрса. Обещал свести.

Я осторожно расспрашивал его о немцах на заводе. Кто наш? Где партия? Товарищ молчал. Еще не разобрался. А вообще собирается домой.

Мое знание немецкого языка пригодилось. Недаром в рижской гимназии был на хорошем счету у немца Купфера.

Я больше не «помощник ревизора» гальванического цеха, а бециер – подносчик небольших узлов и мелких деталей в цехе ДС-1.

Здесь собираются гигантские пневматические высоковольтные выключатели для электростанций. На многих, полусобранных, таблички с надписью «Руссланд[14]». Завод выполняет заказы и для Советского Союза.

В цехе своя испытательная станция. Несколько раз в день здесь оглушительно щелкают мощные электрические грозы. Тогда в цеху начинает пахнуть озоном.

На новой работе легче. Не надо больше день-деньской пробираться с тележкой из одного закоулка цеха в другой, грузить там тяжеленные ящики с ножами-рубильниками, болтами и гайками и толкать тележку через булыжный двор – к гальваникам, к румяному строгому мастеру.

На новой работе я сам себе хозяин. Никто тебя не ждет и не торопит. У меня маленький склад мелких узлов и деталей, свой стол, свой стул. Здесь главное – вовремя отбить свою карточку: отметить время прихода у безжалостных часов автомата. Успел – порядок. Есть время прочесть газету, расправиться с толстым штулле – бутербродом.

Потом поступают заказы.

– Морген, Алекс, тащи под новый.

Рама под новый выключатель уже плывет над цехом. Выписываю требование – бецугшайн. Первое время показывал кому-нибудь из форарбайтеров – бригадиров.

– Правильно написал, Эмиль?

Высокий, сухопарый, седеющий Эмиль Кирхнер, всегда приветливый и доброжелательный, недолго водит своим крупным тонким носом с горбинкой по строчкам, потом соглашается или вносит поправки. Плотный, краснощекий молодой Буяк с меньшей охотой, но тоже даст консультацию.

После этого надо разыскать мастера цеха Фихтнера – Олле (старика), как все его зовут, а если он болен, то стремительно носящегося по цехам мастера Застрова.

Эмиль Кирхнер.

Теодор Буяк.

Эмиль Фихтнер.

Машинистка Урсула Йенч.

Фридрих Муравске.*12

Олле реже всего можно застать в застекленной конторке, висящей орлиным гнездом над длинным цехом. Туда ведет крутая винтовая лестница. Там целый день сидят однорукий пожилой бухгалтер-учетчик и его помощник, тщедушный добрый Адольф Денрих.

Гладко выбритая большая голова Олле с покатистым лбом и пышными запорожскими усами мелькает среди рядов собираемых выключателей. Ему очень много лет[15]. Он сутулится. На нем неизменный черный мягкий сюртук и белая, до блеска чистая рубашка с накрахмаленным воротничком. Он стар, но взор его по-прежнему зорок. Он все замечает. Олле страшно не любит бумаг и, подписывая требования, спрашивает у меня не что, а для кого я выписываю.

Получив подпись, я засовываю свернутые трубочкой бумаги в верхний карман моей всегда чистой теперь синей спецовки. Из кармана выглядывает сложенная нарукавная повязка красного цвета. На повязке собственноручно химическим карандашом выведена буква «Л» – латвиец (летлендер). У каждой национальности своя буква: «Ф» – у французов, «Х» – у голландцев (холландер), «Б» – у бельгийцев. Повязки эти надлежит носить на рукаве. Но носят их там, где положено, только новички. Те, кто еще не обжился на заводе.

Совсем было собрался в заводоуправление и, даже, пригладил прическу – это для белокурой Урсулы в отделе снабжения, но благому намерению начать трудиться препятствует братушка Иосиф Гнат, сварщик нашего цеха. Он перестает дымить и слепить своим аппаратом и вылезает из-под рамы. Вылезает и распрямляется во весь рост, так что я начинаю понимать разницу: Иосиф на полметра выше меня. Он мой друг и мы недолго треплемся обо всем понемногу. О том, что нового в протекторате[16], в его Трибнице и вообще на белом свете. И о том, как он при своем росте помещается под рамой и нужен ли вообще таким силачам, как Гнат, протекторат (он при этом супит брови и виновато улыбается). И о том, будут ли довольны русские товарищи его сваркой (при упоминании о русских Гнат расцветает).

Но, все же, надо трогаться… Мне еще надо повидать кое-кого, и я прикидываю, каким проходом лучше пройти. Центральным, что ли?

Мимо черноволосого весельчака австрийца слесаря, который указал нам хороший адресок. Мимо другого слесаря, молчаливого русского парижанина (русских первыми сократили на «Рено», как только пришли немцы), вдоль склада соседнего цеха ДС-3, где за решетчатыми стеллажами орудует маленький, толстенький, всегда приветливый Фриц.