Вадим Шефнер - Бархатный путь

Я не помню поимённо всех молодых поэтов, которые посещали собрания Ммолодого объединения, и перечислю здесь только тех, которых я знал лично и которых и поныне хорошо помню. Это — Эрик Горлин, Владимир Зуккау-Невский, Анатолий Клещенко, Алексей Лебедев, Владимир Лифшиц, Елена Рывина, Иван Фёдоров, Глеб Чайкин, Анатолий Чивилихин, Борис Шмидт, Павел Шубин. Самым молодым из них был Иван Фёдоров. Очень талантливый человек. Он погиб на фронте в 1942 году.

Не вернулся с войны и Алексей Лебедев, поэт-моряк. Погиб в подводной лодке в 1941 году. Стихи его, слава Богу, время от времени издаются, да и воспоминания о нём в печати иногда появляются. И уж моряки-то его во веки веков не забудут, — неспроста в Кронштадте улицу его именем назвали... А я помню его не только как прекрасного поэта, но и как человека с очень добрым умом; он умел утешить шуткой. Однажды я пожаловался ему, что ни разу в дальнем морском плавании не был, живу, как сухопутная крыса, а ведь оба деда моих моряками были, до адмиральских званий дослужились. Алексей мне ответил на это, что я в поэтическом океане без руля и без ветрил плаваю, и ежели не утону, то причалю к острову по имени Удача, — оттуда открыты пути во все настоящие океаны, и в Тихий, и в Атлантический, и вообще куда угодно.

...Самым «взрослым» поэтом в Молодом объединении был Владимир Лифшиц. Его книга стихов «Долина» вышла в 1936 году. Он уже был известен многим читателям, и не только взрослым. Он и детские стихи писал, и печатали их охотно. В его стихах была какая-то мудрая весёлость. Некоторые писатели его недолюбливали и побаивались: у него было острое перо, он и стихотворные фельетоны писал, и пародии. А ещё была у него способность изрекать неожиданные двустишия. Однажды сидим мы в ресторане Дома писателей втроём: он, Чивилихин и я, пьём что-то спиртное, едим что-то мясное, — и вдруг Володя произносит:

Потом, после короткой паузы, сообщает:

Владимир Лифшиц — участник обороны Ленинграда. Его волнение, внушающие веру в победу стихи не только в армейской газете печатались, но и звучали по радио. Многим памятна его блокадная «Балада о чёрством куске». Она вошла во все послевоенные антологии.

Умер он в Москве в 1978 году.

На наши творческие сборища приходили и «сменовцы», и члены других литературных групп. О поэтическом семинаре Гитовича знали в Ленинграде очень многие начинающие поэты.

И не только начинающие. Раза два посетил наши занятия Михаил Лозинский и поведал нам о том, как он переводит Данте. Михаил Зощенко тоже бывал на наших поэтических совещаниях, внимательно слушал наши споры, а спорили мы при нём отчаянно, не щадя друг друга, но не становясь из-за этого врагами. Не раз повидали мы и Юрия Тынянова. Он очень дружественно относился и к Гитовичу, и к Молодому объединению. Ему импонировало наше стремление (пусть и не всегда удачно нами осуществляемое) к классическому строю стиха. За это он окрестил нас архаистами. Но архаистами со знаком плюс! А некоторые критики уже вовсю клевали нас как архаистов со знаком минус. Это за то, что мы не хотели учиться у Маяковского. Ведь в те годы молодым поэтам полагалось учиться только у него. Для литературного и надлитературного начальства он был главным поэтом, поэтом, ниспосланным свыше (не в небесном, а в административном смысле). Конечно, мы не отрицали, что поэт он очень сильный, очень современный, — но одновременно считали, что есть и другие поэты, у которых мы имеем право учиться...

Помню, побывал на одном нашем собрании и любимый всеми нами Николай Заболоцкий. Ради него устроили мы нечто вроде поэтического парада: каждый прочёл по одному, а то и по два стихотворения, а потом слово взял сам Николай Алексеевич. О стихах наших отозвался он дружественно, он явно симпатизировал Гитовичу и нам. А через двадцать лет и мне довелось сказать о нём несколько слов. В октябре 1958 года я поехал в Москву на его похороны, на гражданской панихиде в Союзе писателей СССР выступил с небольшой прощальной речью. Оратор из меня — никудышный, выступать с речами не люблю и не умею, но тут в душе моей произошла какая-то вспышка горестной энергии, — и говорил я, кажется, не хуже других. Стержнем моего выступления были слова Блока о том, что у подлинного поэта нет карьеры — есть только судьба, и что горестная судьба Николая Алексеевича Заболоцкого не сломила его творческого благородства.

Несколько раз на занятиях нашего объединения присутствовала Анна Андреевна Ахматова. О ней хочу здесь рассказать подробнее. Некоторые её стихотворения я запомнил наизусть ещё в школьные свои годы, хоть в школе её тогда «не проходили», вовсе не упоминали о ней. Ведь даже Блок тогда числился в декадентах, и только благодаря своей поэме «Двенадцать» удостоился включения в школьные программы, а Есенин классифицировался как поэт сугубо кабацкий. Зато в великом педагогическом почёте был Демьян Бедный, его «Главную улицу» надо было учить наизусть, а то «неуд» заработаешь. Тем не менее, ни Блок, ни Есенин, ни Ахматова у читателей в загоне не были, и официальное невнимание только обостряло интерес к этим поэтам.

Личному знакомству с Анной Ахматовой я всецело обязан Александру Ильичу Гитовичу. А до этого была первая встреча с ней. Ещё не знакомство, а лишь лицезрение, созерцание. В конце 1938-го или в самом начале 1939 года мы — члены Молодого объединения — обсуждали стихи молодого поэта и прозаика Глеба Чайкина. Происходило это, как обычно, в Мавританской гостиной Дома писателей, но вечер тот был необычный, ибо на нём присутствовала Анна Ахматова, и я впервые увидал её. Сидела она справа от входа рядом с Еленой Рывиной, — и весьма далеко от меня, чему я в глубине души был даже рад. Ведь очутись я рядышком с ней, неизбежно пришлось бы обменяться хотя бы одной фразой, хотя бы единым словом, и я от почтения к поэтессе, от робости, от смущения обязательно ляпнул бы ей что-нибудь бестолковое, неумное — и навеки стал бы для неё дураком отпетым.

Ушла она с обсуждения незадолго до его окончания, но успела сказать несколько слов о стихах Глеба Чайкина. Что именно она говорила — не помню, но запомнил мягкость её оценки и доброжелательность её тона. Меня это тогда удивило. Мы не щадили друг друга, а уж ей-то и карты в руки, она с высоты своего творческого опыта могла разбомбить любого из нас, в том числе и Глеба, однако не сделала этого. И притом в её словах не было никакой надменной снисходительности, — нет, она говорила о Глебе, как поэт о поэте, как о человеке талантливом. Да таким он и был.