Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

282

Так называлась марионеточная маньчжурская империя, созданная на северных территориях Китая Японией.

Всем известен был стишок начала 30-х годов — времени уничтожения старой Москвы и посадки инженеров:

У Лукоморья дуб срубили,

Златую цепь в Тopгcин снесли.

Русалку в карцер посадили,

А Леший сослан в Соловки. 

Выражением крайнего полиграфического пренебрежения к человеку было: «Эх ты, шпация двухпунктовая!» Пункт — наименьшая из типографских мер, самым мелкий шрифт — бриллиант — имеет очко четыре пункта, нормальный книжный шрифт — корпус — десять; меньше двух пунктов не ставят даже пробельного материала.

Это, между прочим, показывает, что в армию еще вовсе не проник антисемитизм Эренбург в своих статьях нисколько не скрывал своего еврейства и даже с гордостью твердил «Мать мою звали Хана»

Полосой называется на типографском языке сплошная полоса набора — несверстанная в страницы (это называется гранкой) или имеющая вид книжной или газетной страницы (это сначала верстка, а потом сверка) — Когда Гольденберг раз заболел сыпным тифом, газету выпускали Клейнерман или я.

Немцы называли их «швейными машинками» (Nähmaschine) за их специфический шум. Название «Русфанер», которое мы приписывали немцам, было на самом деле наше. На наших фронтах они назывались «кукурузниками». Интересно, что в наших военных историях "Русфанер» так и продолжает называться «ночным бомбардировщиком», и взору читателя представляются огромные четырехмоторные цельнометаллические машины. «Ночные бомбардировщики» использовались всю войну и несли потери хотя и большие, но меньшие, чем себе можно было представить: они вылетали на цель внезапно из-за какого-нибудь леса на бреющем пoлeтe.

Мир впервые узнал о нем из восхищенных воспоминаний немецкого шпиона, работавшего одновременно с ним в Японии. Лишь несколько лет спустя и мы нарушили молчание — конечно, при Хрущеве.

Этот вопрос тогда меня очень занимал. Я написал стихотворение, начинавшееся строками:

Верю в высь социализма

Без сегодняшних прикрас… а кончалось оно строками, цитированными из Николая Тихонова:

Потому что я — прохожий.

Легкой тени полоса. 

Разночинной интеллигенцией была в основном, конечно, интеллигенция не из купечества (эти были просто классовые враги) и не из мещанста (оно поставляло мало интеллигентов), а из детей священников, дьяконов, дьячков — словом, «лишенцев»

А что из этой интеллигенции многие уехали и 50–70-е годы — так что же можно было ожидать, когда «пятый пункт» закрывал и течение почти сорока лет возможность учиться по всех основных высших учебных заведениях и трудиться на всех более или менее интересных paбoтax. Стоит ли удивляться поздней вспышке еврейскою национализма? При царском режиме была хоть, «процентная норма».

Этот же батальонный комиссар фигурирует в следующей анекдотической, но, как меня уверяли, достоверной истории. Он, как и многие другие старшие политработники, докучал начальнику Политуправления фронта генералу Румянцеву, чтобы его послали в части. В один прекрасный день Румянцев сказал им:

— Я сегодня еду в 19 армию, поедете со мной?

Все выразили восторг. Генералу был подан специальный состав с салон-вагоном, в котором все комиссары вместе с генералом пили водочку и уписывали семужку и икорку. Румянцев, по своему обыкновению, был молчалив. От Кандалакши почти до озера Верман политработники добрались на машинах. А здесь Румянцев приказал всем комиссарам идти на опорные пункты взводов и поднимать людей в атаку. Но наш батальонный комиссар отказался под предлогом сильной боли в животе. После этого Румянцев его куда-то списал, и больше его мы не видели. 

Муся (Мария Павловна) Рит рожала в Ленинграде почти одновременно с Ниной Луговцовой, женой моего брата Алеши — 8 января 1942 г., но сохранила своего ребенка немного дольше. Ее мать, мудрая эстонка Амалия Адамовна, кажется, оставалась в Ленинграде — и выжила.

Как известно, после октября 1917 г. псе «кабальные договоры» с царской Россией были отменены, и советское государство не считало себя связанным каким-либо договором, заключенным до революции. Но для Ирана было сделано исключение.

Каждое письмо, шедшее через почту, с фронта или в тылу, имело на себе печать цензора. (У немцев письма тоже цензуровались, но штампа цензор не ставил.). Наши цензоры были всюду по большей части молоденькие комсомолки, часто студентки, и понятия о том, что надо вымарывать, у них были не всегда четкие. Они нередко «переживали» за «своих» авторов и особенно за женщин-адресаток. В одном любовном письме, пришедшем в Свердловск с фронта, была цензорская приписка: «Не верьте ему, он всем это пишет» В 1944 г. Нина Яковлевна встретила, уже в Ленинграде, свою бывшую студентку, начала было рассказывать ей события своей жизни за войну; та сказала ей — Можете мне не рассказывать, Нина Яковлевна, я была цензором в почтовом отделении Вашей сестры.

Похожее положение, как выяснилось после войны, было и на Суворовском. Ляля там жила одна (наша нянька Настя умерла в январе), а в комнату Анны Соломоновны въехал с семьей некий продовольственный деятель. Ляля иногда заходила к нему — погреться у буржуйки. Жаря на вилке ломоть колбасы, новый хозяин говорил — Да, тяжело приходится. Но терпеть надо! — Однако Лялю не угощал.

Поздравляю, господин оберлейтенант — С чем же? — С производством в чине

В 1941–42 it. в постоянных лагерях военнопленных им выдавалось по 800 г хлеба, а при выполнении плана — 1 кг. Но после Сталинграда, когда специальных лагерей для военнопленных не хватало, их стали отправлять в наши обычные концлагеря, где они и дохли от тифа, дизентерии и голода. Но это было позже.

Наименование — и обращение — «батальонный комиссар» и т. п. вышло из обыкновения вместе с исчезновением тряпичных звезд с рукавов.