Анна Франк - Рассказы из убежища

— Мэри, прости меня, Мэри, вернись…

Кади уже не знала, что говорить и что думать. Это горе, которое так ясно стояло перед ее глазами, нельзя было описать словами. В ушах Кади раздавался стук дверей, она слышала детский плач и видела перед собой отряд грубых, вооруженных людей, ничем не отличавшихся от тех, один из которых швырнул ее в грязь, и среди всего этого — беспомощную и одинокую Мэри. Мэри — точно такую же, как и она сама.

Назавтра был обычный серый апрельский день. Дождь еще не начался, но барометр упал до самой низкой отметки. В десять часов Кади уже проснулась и услышала от сестры Анк более обстоятельный рассказ о случившемся. Ее слегка умыли, она съела немного каши и снова уснула. Так продолжалось четыре дня. Кади время от времени просыпалась, что-нибудь ела и засыпала снова. Боли она не испытывала, и, если не считать того, что она все еще вынуждена была лежать, чувствовала Кади себя совсем неплохо.

На четвертый день, в полдень, когда пришла мать, Кади в первый раз не спала. Мефроу ван Алтенховен до сих пор всегда заставала свою дочь спящей и, посидев с четверть часа у ее постели, уходила. Для нее было большим сюрпризом, когда Кади вдруг радостно с ней поздоровалась:

— Что, мама, пришла очередь и меня навестить?

— Дитя мое, но я же каждый день прихожу к тебе, лежебока. А ты все спишь!

— Я знаю, сестра Анк всегда передавала мне привет от тебя.

Мать и дочь не знали, о чем еще говорить друг с другом. Кади расспросила про друзей и соседей, и разговор оборвался. Через полчаса мефроу ван Алтенховен наклонилась к дочери и поцеловала ее:

— Ну, до свиданья, до завтра!

И она вышла. Мать Кади не считалась красивой женщиной, но лицо у нее было умное и решительное. Большой острый нос и карие проницательные глаза придавали ей холодность, и, когда она на кого-нибудь смотрела, взгляд у нее был неприятный. Когда она смеялась, обнажался ряд красивых зубов, и сразу становилось ясно, что лицо у нее совсем не холодное. Как выглядела ее мать, Кади никогда особенно не задумывалась, но сейчас ей показалось, что она идет, несколько переваливаясь. Хотя Кади ни за что на свете не высказала бы этого вслух, она не могла удержаться и про себя рассмеялась, все-таки укоряя себя, потому что, глядя на мать, невольно назвала ее старой гусыней.

Вечером, когда приближалось время посещений, Кади никогда не испытывала сонливости. Лежа в постели, она с нетерпением ожидала отца, никогда не забывавшего что-нибудь принести для нее. Букетик тюльпанов, фрукты — и пусть это была какая-нибудь мелочь, Кади так любила эти маленькие подарки! Когда дверь распахивалась и менеер ван Алтенховен входил в палату, глаза Кади вспыхивали, и он всегда мог оставаться с ней дольше, чем мать.

Отец Кади был спокойный, красивый мужчина, с густыми седыми волосами и голубыми глазами. На кого бы он ни смотрел, в его взгляде всегда таились теплота и веселье. Казалось, что для Кади это прямо-таки волшебное средство. Они с отцом могли сколько угодно просто спокойно сидеть, не говоря ни слова, радуясь только от того, что находятся вместе.

Сестра Анк, ухаживавшая за Кади, всегда смотрела с благодарностью на этого приветливого человека, который ни дня не пропускал, чтобы не доставить какой-нибудь радости своей дочери.

Сестре вовсе не была в тягость вверенная ей пациентка. Кади, которая во время лечебных процедур часто страдала от боли, никогда не жаловалась и вопреки всему была всегда довольна.

Как сказала сестра Анк, так и вышло. В воскресенье в три часа дня к Кади впервые пришла юная посетительница. Это была высокая девочка, некрасивая, но с приятным, веселым лицом. Она спросила у портье Каролину Доротею ван Алтенховен.

— О, вам нужна эта милая девочка, которую зовут Кади, — третья дверь направо, палата номер четыре.

Кади заслужила симпатию портье тем, что кулек конфет, которые ей принесли, попросила раздать всей больнице, так что и сестрам, и пациентам — тем, которым разрешалось есть сладкое, — досталось по две конфеты. Вот почему Кади даже среди тех, кто ее вовсе не знал, стала известна как «эта милая девочка Кади».

Между тем посетительница подошла к двери ее палаты и постучала. Сестра Анк открыла дверь и спросила:

— Ты, наверно, Греет? Входи-ка.

— Привет, Греет, входи, не бойся, я вроде еще цела!

Кади была в восторге, что увидит кого-то другого, а не всех этих сестер с их серьезными лицами.

— Ну, Кади, как дела?

Греет явно была в замешательстве, и сестра Анк, чтобы дать ей освоиться, вышла из палаты.

Когда чуть позже она вернулась, то еще издали услыхала доносившийся из палаты смех. Она быстро распахнула дверь и воскликнула:

— Тссс! Потише, девочки!

— О, сестра, я просто не могу, вы только послушайте, какую штуку они выкинули в школе! Какая жалость, что меня там не было!

И сестра Анк выслушала полный отчет, со всеми подробностями.

Когда Греет в полчетвертого ушла, Кади чувствовала себя смертельно уставшей, но была очень довольна, и это самое главное, потому что спать она могла вволю.

Но, вообще говоря, недели текли довольно однообразно.

Третьего сентября покой в санатории — впервые с тех пор, как Кади туда попала, — был нарушен.

В час дня, когда она как раз слушала через наушники новости по радио, ее ужасно напугало сообщение диктора А. & В. о том, что премьер-министр Чемберлен объявил войну Германии. Кади никогда не интересовалась политикой, что вполне естественно для четырнадцатилетней девочки, и ее никак не затрагивало то, что происходило в далеких странах. Но тут она смутно почувствовала, что объявление войны может коснуться и ее тоже. Когда после мертвого часа разносили чай, сестра рассказала об этом и другим пациентам.

В палате, где лежала Кади, находились только те, кто уже шел на поправку.

За день до объявления войны в палате появилась новая дама. Ее кровать стояла рядом с кроватью Кади. Со своей соседкой Кади не обменялась ни словом, кроме пожеланий «Доброго утра!» и «Спокойной ночи!», но теперь между ними сам собой завязался разговор.

Когда сестра сообщила эту новость, со всех сторон послышались восклицания, и только соседка Кади молчала. Кади не могла не обратить на это внимания, а когда увидела, что слезы текут по лицу этой еще молодой женщины, почувствовала к ней жалость и сострадание. Кади не осмеливалась задать ей вопрос, боясь задеть женщину, глубоко погруженную в свои мысли. Позже, когда Кади читала, рядом послышались всхлипы. Быстро отложив книгу в сторону, она участливо спросила: